Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Знаем, знаем, Семен Никанорович! — стараясь овладеть собой, сказал Яницын: он-то насмотрелся и наслушался в Хабаровске — дальше уж некуда! — Наш выбор не случайно пал на тебя.

— Не горячись, будь зорок, холоден и расчетлив; поспешным, необдуманным поступком не погуби себя и порученное дело…

— Мой отец нас так учил: тот сам себя губит, кто людей не любит, — ответил им Костин. — А я людей люблю и поднимусь ради них на плаху, ежели потребуется, но дела не предам…

— Не сомневаемся, Сеня! — положив обе руки на плечи партизана и порывисто привлекая его к себе, проговорил Лебедев. — До свидания, друг…

Костин, уходя, долго чувствовал прощальный растроганный взгляд командира и комиссара отряда. Оглянулся — стоят рядком, как близнецы братья. Помахал рукой, крикнул:

— Прощайте, друзья!..

Зашагал Семен, раздумывая, как лучше, успешнее выполнить поручение.

«Избегай патрулей, в случае чего прикинься крестьянином, приехавшим в город продать кусок сала…» — вспомнил он слова командира.

Укатанная санная дорога, проложенная по льду Уссури, была пустынной. Семен шагал спокойно, прижимая локтем изрядный кус замороженного сала, завернутый в чистые тряпки. Думы о доме, Варваре, родителях скрашивали его дорогу. Долгонько он не был у своих, как-то они там? Варя томится, ждет. Встанет в сумрачный вечер у окна, прислонится лбом к холодному стеклу, всматривается в дорожную даль: не идет ли к родимой хате странник-прохожий, не несет ли весточки о муже? «Эх, Варя, Варя! Встретимся ли? Женушка! Лапушка!» Как в первые годы супружества, неугасимо влечение к ней, так же горячо и нетерпеливо ждет он встречи. И будто наяву ощутил на губах тепло розовых губ жены, ее пылающие щеки. Добрая, доверчиво прильнувшая подруга! Даже шепнул невзначай: «Жди, жди, Варвара».

Стемнелось. Вот и Хабаровск, опоясанный черной лентой кольев с ржавой колючей проволокой. Пока дальше идти нельзя — опасно. Партизан залег в снег, настороженно и опасливо всматривался в заграждения, в землю, обезображенную, изуродованную вырытыми и заброшенными окопами. «Откуда у Ваньки Каина такая сила, чтобы все путя перекрыть? Пройду!»

Опустилась темная зимняя ночь, и, озираясь сторожко, Семен вошел в город. При малейшем шуме таясь и замирая, перемахнул Большую улицу, спустился к Чердымовке. Миновал темные, спящие китайские лавчонки, опиекурильни, жалкие хибарки бедноты — подошел к условленному дому. Его ждали. Великие дела творила горстка коммунистов, чудом уцелевших от свирепого террора Калмыкова, — местных и приезжих из других городов, — добывала оружие, медикаменты, одежду партизанам, распространяла листовки, обращения. Рабочий арсенала и железнодорожник, поджидавшие Семена, сказали ему:

— Мы предполагали отправить с вами мешок медикаментов, но, к несчастью, неожиданно арестовали доктора, который нам их поставлял. Скажите командиру отряда, чтобы через месяц связался с нами…

Костин передал им письмо партизан Калмыкову.

— Комиссар отряда у нас человек ученый. Поднял партизанскую братву рассказом о беспощадных бесчинствах злодейской шайки Калмыкова, а потом предложил: «А что, друзья, не написать ли нам атаману „Открытое письмо“? — Смеется: — Разве он не башибузук, хоть и не дотягивает до турецкого султана? А чем мы не запорожцы?» Землянка от хохота тряслась, когда письмо писали: всяк норовил свое соленое словцо атаману послать…

— Вам пора в путь. В городе неспокойно, облавы, аресты. Будьте трижды осторожны, — предупредили Семена подпольщики.

— Теперь у меня гора с плеч спала. Если и схватят, я пустой, что с меня взять? Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, — отшутился он. — Где бочком, где ползком, а где и на карачках, но исчезну из Хабаровска…

Костин благополучно выбрался из города, когда еще чуть брезжило, и пошел по направлению к деревне Гаровке. Там он должен был встретиться с Лебедевым и доложить ему о выполнении задания. «Оттуда до дома отпрошусь — на денек-два. Тревожатся, поди: запропал Семушка…»

Неведомо откуда выскочивший на рысях калмыковский разъезд преградил путь Костину.

— Откуда и куда? — рубя слова, спросил скакавший впереди конник, осаживая на месте резвую лошадь и оглядывая крепкую фигуру Семена, деревенский добротный тулуп, валенки.

— Из Алексеевки, — торопливо и робко прозвучал ответ не на шутку перепугавшегося Семена, — вчерась сало приезжал продавать…

Сильными, тревожными рывками билось сердце. «Кажись, влип?»

— Алексеевские на подводах были, почему с ними неуехал? Где ночь гулял?

— Вчерась припозднился, по базару ходючи. Бабе полушалок искал. Так и не нашел! — сокрушенно вздохнул Семен, тесно прижимая левую руку — унять, усмирить расходившееся сердце. — Остался у китайцев в лавке переночевать: думал еще по базару порыскать. А заснуть не мог: духота, вонь у ходей, аж в горле першит. Чуть свет поднялся и на полушалок рукой махнул — айда домой!..

— А ну, заворачивай! Пробежишься с нами, бугай здоровенный. Такой толстомясый должон в армии быть, а не по базарам шататься. Не ндравится мне твоя физиомордия — пущай проверют…

Все оборвалось в Семене, он взмолился:

— Да, милой человек, да я… У меня хромота в ноге, в германскую ранен. Вчистую отчислили… Отпусти, Христом-богом прошу! Женка ждет. И так припоздал. Отпусти, родимый!..

— Алексеевский, говоришь? А фамилия как?

Костин назвал наобум фамилию. Что делать? Настоящую фамилию назвать не мог: пострадала бы семья: вся Темная речка знает, что он в партизанах.

— Подозрителен ты мне — и точка! Пошевеливайся! — крикнул калмыковец и больно ожег Семена ременным хлыстом. Наступал на него сытой, игривой лошадью: — Шевели, шевели ножками, подлюка, кулака хорошего не нюхал?..

Семена привели в «Чашку чая», к начальнику управления милицией.

Грузный, не проспавшийся после беспробудного пьянства, начальник, с обрюзгшим лицом и воспаленными, красными, как у кролика, глазами тупо распорядился:

— В тюрьму голубчика… — А потом так же тупо спросил калмыковца, сопровождавшего Семена. — А может, к вам — на Поповскую улицу, в юридический?

— А по мне — хоть к черту в глотку! — озлился калмыковец и повел Семена в военно-юридический отдел.

Контрразведка навела справки в Алексеевке — фамилия Костина оказалась выдуманной. Начались допросы, пытки.

— Кто таков? Зачем и у кого был в городе? Откуда и кем послан?

Семен молчал, у него не было ответа на эти вопросы.

Хорунжий, допрашивавший Семена, заметно нервничал, пугливо смотрел на дверь, когда она открывалась. В комнату вошел высокий нескладный верзила вахмистр.

— Ну, как сегодня сам-то? Зол? — угодливо спросил его хорунжий. — Как он, Замятин? Не отошел?