Вера Солнцева - Заря над Уссури

Недалеко от Никольск-Уссурийска калмыковцы поймали сучанского партизана. Мигнул на него местный кулачок, и попался парень как кур в ощип.

Юрий Замятин обыскал его и вытащил из кармана серую, замусоленную бумажонку. На ней печатными неровными буквами была написана песня.

— Это что? — спросил Юрий.

— Партизанская сучанская песня, — ответил парень.

Юрий захохотал.

— Песня! Вы даже поете? А ну, спой нам. Послушаем. Кто сочинил песню?

— А кто его знает… Ее у нас все поют. Народ сочинил. У нас многие слагают хорошие песни.

— Сочинители! Воображаю! — захлебывался от восторга Юрий. — Ну, пой!

Парень посмотрел на него, потом отставил ногу, качнул отрицательно головой:

— Нет. Вам я не буду петь: все равно ничего не поймете. Это рабочая народная песня, вам она покажется смешной. А смеяться тут не над чем. У нас под эту песню ребята в бой с вами идут, на верную смерть… — спокойно, как-то даже поучающе говорил парень, будто забыл, что смерть стояла у него за плечами и уже нетерпеливо заглядывала ему в лицо.

Как ни грозили, как ни требовали, не запел парень. Смотрел отчужденно, будто издали: дожидался неизбежного смертного часа. Почему они не боятся смерти? Черт возьми, почему? Сколько смертников прошло через его руки — и всегда поражала Верховского фаталистическая вера в правоту своих убеждений, непоколебимая вера, рождавшая такое спокойное приятие конца бытия.

Сучанца «хлопнули», как обычно выражался Юрий.

За что его «хлопнули»? Так, походя, даже не зная его проступков, а только за то, что он сучанец, рабочий, партизан. Верховский вчитывался в строки песни:

Припев:

Корявые, конечно, стишки, но была в них неведомая Верховскому покоряющая сила. В чем сила? И его осенило: говорило сердце народа — его кредо, его «верую»! Призыв к единению: «Старики и бабы хлебом нас снабдили. Патрончики-пулеметы из города прибыли».

Да, это половодье. И оно нас смоет. Задача у них непреложна: «Со всея Сибири вычистим отродье: палачей-буржуев поганое семя».

Эти строки врезались в память и живут по сей день. Это было около Никольск-Уссурийска, весной, а вот сегодня, здесь, за сотни верст от Сучана, сумасшедший старик Костин теми же словами проклял Верховского: «И тебя, и семя твое поганое проклинаю!»

— Господин Верховский! Не спите? — шепотом спросил его Лаптев и, облокотившись, приподнялся. — И мне не спится. Набухло сердце. О доме, семье, сыне раздумался. Такая история у меня заваривается — ума не приложу, как расхлебать. Вам хорошо, вы человек одинокий, снялись с места — и за вами ни души. А если у человека семья — он уж по рукам и ногам связанный.

— Большой у вас сын? — спросил его Верховский; спросил от скуки, томительного ожидания, а не от желания знать жизнь неприятного ему, бесцветного человека, с противными белесыми глазами и сивыми усами.

— Взрослый сынок! — с неожиданным взрывом накопившейся отцовской нежности ответил Лаптев. — Через год кадетский корпус кончает.

— Ваш сын… кадет? — с брезгливым интересом присматриваясь к выцветшему шпику, недоуменно и чуть презрительно спросил Верховский.

— Вы удивляетесь, конечно, господин Верховский, — Лаптев заметил неприязненный интерес капитана и на секунду оскалил в скрытой злобе зубы, — почему сына такого незначительного человека, как я, допустили в кадетский корпус, куда принимаются дети высокопоставленных лиц? Оценили мои заслуги…

Скупо и неумело улыбнулись скверные плоские губы Лаптева. С довольной усмешкой проследил он, как против воли Верховского передернулось его надменное, выхоленное лицо: «Что? Выкусил, барич?»

— Я петербургский исконный житель. Там и трудился в поте лица. Началась вся эта заваруха с революцией. Решил сбежать из Питера — от греха подальше. Поселился в Хабаровске. Купил два дома. Один — семье, другой поделил на четыре квартиры — сдаю. Решил жить тихо, скромно. Из огня попал в полымя. Японец тут есть один, Фукродо. Он в Хабаровске еще до революции жил. Прачка. Прачечное заведение имел. А теперь он у них в штабе большой чин. Как он обо мне узнал — не ведаю. Вызвали меня и без разговоров предложили кое-что сделать. А потом Калмыкову передали. Я и просил, и молил не трогать: хочу, дескать, остаток лет пожить не озираючись, не ожидая, что оглоушат по башке. Не послушали: пригрозили. Вот и бегаю опять как белка в колесе. А в сердце заноза!..

Сынку я о своей работе никогда ничего не говорил. Домовладелец и домовладелец, живу доходами с квартир. Да и жене лишнего не болтал. Только она, видать, догадывалась. Она у меня тихая-тихая. Идет по жизни — как тень скользит. Сколько раз, бывало, в Питере просила: «Уедем, Тимофей Васильевич, в деревню. Дом купим, земли, хозяйствовать будем», — сама в глаза глядит укоризненно, а спросить не решается. Обещал я ей. Уехали. Вот и тут настигла нас беда…

Этой весной дело было. Сынок на побывку в субботу пришел домой. Гляжу на него — как бумага белый. Не ест, не пьет, на меня не глядит, губы трясутся. Он у меня в мать, такой же тихий и покорный. Вижу, неладное творится — перевернуло сына, как после тяжелой болезни. «Заболел ты, сынок?» — спрашиваю. Он на меня опять не смотрит. «Нет, я здоров».

Вечером захожу я к нему в комнату. Он на кровати лежит лицом вниз, плечи ходуном ходят — рыдает…

Лаптев закашлялся, засуетился — скрывал охватившее его волнение. Видно было, остро и болезненно переживал он историю сына.

— Ну, и дальше? — спросил Верховский. Он заинтересовался неожиданной исповедью Лаптева.

— «Сынок, говорю, не томи, расскажи, что случилось». Он и рассказывает. Вечером собрались его однокашники в спальне. Поднялся у них спор об интервентах. К слову что-то пришлось. Кадеты — народ молодой, лихой. Многие кричат: «Правы оккупанты и, атаман Калмыков! Мечом и огнем выбивать-выжигать большевистские и партизанские гнезда!» А мой тихий дурень возьми да и брякни, что у него на языке было: «А я считаю — спор русских с русскими должны решать сами русские! Интервентам в России делать нечего!»

В классе сына есть один кадет, сын следователя из нашего военно-юридического отдела. Откуда-то он знал обо мне, по-видимому, от отца, но только вскочил этот сукин сын на стул и кричит: «Господа! Не слушайте Лаптева. Он хочет узнать наши мнения, потом донесет! В папашу пошел, провокатор…»