Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Но! Но! Однако, не балуй! — сердито прикрикнул старик на двух вцепившихся друг другу в загривки собак и ткнул их длинным деревянным шестом.

Собаки с визгом отскочили и вновь бросились на пищу. Только одна собака, не бывшая, очевидно, в упряжке, стояла горделиво и отчужденно в стороне и настороженно, будто ожидая особого приглашения, смотрела на старика.

— Селэ-вуча! Ходь! Сюда! — крикнул ей Фаянго и указал на порог землянки Лебедева.

Поводя острыми сторожкими ушами и выжидательно глядя в глаза хозяину, собака, поджав под себя широкий пушистый хвост, улеглась недалеко от входа.

Следом за Фаянго в землянку ввалилась толпа оживленных партизан. Сбросив с себя широкую, не по его фигуре, оленью кухлянку, Иван Фаянго оказался в национальном гольдском костюме, богато изукрашенном блиставшей яркими красками вышивкой. Искусный орнамент, изумительная красота и тщательность отделки узоров — дело прославленной по гольдским стойбищам вышивальщицы Анны Фаянго, жены Ивана.

Сбросив с маленьких рук кожаные, тоже расшитые рукавицы, Иван Фаянго потрогал приплюснутый нос, степенно разгладил реденькую бороденку и усы. Простодушно поглядывая раскосыми, узкими глазами на хозяина землянки, лукаво посмеиваясь, он неожиданно запел-заговорил речитативом, притопывая небольшими ногами, обутыми в меховые оленьи унты:

— Однако, здоровенек будь, Сережа! Здоров был, Силашка! Здоровы будьте и вы, сверху и снизу, с Амура, Уссури и Тунгуски приехавшие люди! Хорошенько, в два остро поставленных, как у Селэ-вучи, уха, слушайте мою короткую простую песню. О чем может рассказать, что знает бедный нанай — земной человек? Нанаец — земной человек, кроме бедного стойбища, нищего темного жилища с окнами, затянутыми рыбьей кожей, что хорошего видел и слышал?

Нанаец — земной человек — ловит в реке осетра, калугу, сазана, кету, горбушу!

Нанаец — земной человек — охотится на белку, соболя, кабаргу, козулю, изюбря!

И дед так жил. И отец так жил! Я, сын, так жил — в окне через рыбью кожу света не видел…

— Ванюша, — перебил его учитель, — а ты-то чего ради на старости лет в партизаны подался? Сидел бы около своей бабушки, охотился.

— Ой, какой ты, дружок Сережка! — хитро прищурился на него нанаец. — Мне Вадимка все объяснил. Целую ночь мне глаза открывал.

Всю жизнь Ваня Фаянго трудился: кету ловил, охотником был, гусей-уток стрелял, зверя в тайге промышлял. Однако, тыщу сохатых убил, а сколько соболя, белки носил — и не сосчитаешь. На нартах мешками возил. А все Ваня Фаянго бедный, все живот пустой кричит. И бабушка Анна голодная. И сынок Нэмнэ-Моракху голодный. Все за долг уходило.

Китаец нам из Сан-Сина товары возил — дабу, табак, буду, ханшин. Зиму целую охочусь, а все долг не убывает. Китайца, однако, убили, его хунхузы ограбили и голову отрубили. Стал нам дядя Петя товары возить. Опять долг растет.

А вот пришел, позвал побратим Вадимка Яницын наная Ванюшку Фаянго: «Идем, друг Иван, дело делать! Идем толстых купцов, вредных царских чиновников, жирных скупщиков пушнины из ружьишек бить! Заездили они совсем народ: совсем дышать ему не дают». Вадимка мне сказал: «Помогать партизанам будешь — весь долг тебе скостят. Сам меха продавать будешь, кому хочешь. Богато жить будешь». Однако, Вадимка правду сказал: кухлянку камчатскую видел — ношу! Одна беда: Вадим шаманов ругает, а как без шамана жить? Кто охоту богатую у духов выпросит? Нет, Вадим, однако, мало ты еще об этом думал…

Ваня Фаянго большой век живет, большой век гольдом его обзывают, гнушаются, а он нанаец — земной человек и от неправды купца, скупщика, промышленника много зла терпел. Ай, Вадимка! Ай, побратим! Поеду с тобой к людям, которые неправду бьют! Вот и носимся на нартах теперь с Вадимкой. Вот вам и вся моя простая короткая песня.

Горе у меня: Иван Фаянго старый стал, болеть стал — Аннушка Фаянго травами лечит, а все дух захватывает, голоса не хватает, голова ослабла, мало слов стал помнить.

Прошу я всех: не сердитесь, не судите с гневом за это старого охотника Ивана Фаянго. Будто через бурный порог на оморочке, сюда со слезами едва приехал: дно тока — нарты — провалилось, собаки в упряжке устали, истомились, ремешки перетерлись-полопались, шест-погонялка иступился, и я здесь, с вами, очутился! Однако, еще раз здоровы будьте, с верху и с низу рек приехавшие люди! Здорово, Сережа! — добродушно и доверчиво поздоровался старик за руку с командиром. Потом внимательно осмотрел землянку, в которую все набивались и набивались партизаны, и одобрительно сказал: — Однако, хорошая фанза у тебя, Сережа, большая фанза. Человек сто поместится?

— Ну, сто не сто, а человек двадцать с грехом пополам входит, — засмеялся Сергей Петрович.

— Покормить найдешь чем друзей-побратимов, Сережа? Живот, однако, совсем пустой. Замучит меня до смерти Вадимка: ездим из отряда в отряд, а поесть не дает. Некогда все ему. Найдешь поесть, Сережа?

— Найдем! Найдем! — в тон ему весело отозвался Сергей Петрович. — Юкола есть, каша из буды варится. А бабушка Палага привезла нам сегодня мороженых пельменей. Угощу на славу!

С ворохом нарубленных дров появилась на пороге бабка Палага. Она уже освоилась на новом месте и чувствовала себя как дома в землянке Сергея Петровича, который пригласил ее жить и хозяйствовать в «халупе».

— Чего это так понабивались? Холоду-то напустили, — заворчала было старуха, сбросив дрова к трещавшей железной печурке.

— Гости, гости у нас, бабушка Палага! — откликнулся на ее воркотню Лебедев.

— Гости? — Старуха подняла от печурки седую голову. Строгие глаза ее потеплели. — Ой! Да это никак ты, Ванюшка Фаянго?

— Я сам и есть, Палашка. Ходь ко мне: подарок тебе от бабушки. Вожу с собой неделю — никак в Темную речку не загнем. Моя бабушка ворчит: «Шатаешься по всему свету, а бабушке Палашке подарка не отвезешь».

Фаянго открыл квадратную дорожную сумку, висевшую на стене, и из ее, казалось, бездонных карманов выволок берестяной туесок, украшенный тонким, художественным орнаментом, вырезанным тоже из бересты.

— Красавец туесок какой! — восхищенно всплеснула руками Палага, любуясь мастерской резьбой. — И с крышкой! Хорош — мед держать. Ну, спасибо Аннушке, удружила! Люблю вашу работу: десятки лет простоит — не скоробится, не потечет, и рисунок как тонко вырезан!

— Сережа! — вновь дипломатично намекнул Фаянго. — Я кашу из буды и из чумизы люблю и пельмешки люблю, а моя сука любит юколку. Угости-ка ее юколкой. Мне юколки не надо, она и дома надоела. Угощать-то скоро будешь?

Лебедев засмеялся наивной хитрости друга.

— Скоро, скоро угощу, Ваня!

Покосившись осторожно в сторону переобувавшегося Вадима, Фаянго прошептал Сергею Петровичу: