Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Свои… Свои… — ответил ему сдавленный, приглушенный голос.

Солдаты прошли. Замолкли вдали их голоса. Сергей Петрович выглянул из-под моста.

— Кажется, все прошли. Что там у тебя, Силантий?

— Ох, напугался как! Сижу и только об японцах думаю: проскочат ли мимо? И вдруг чувствую — живое рядом. Аж в пот бросило! Кто таков? Вылазь!

Из-под моста выбрался человек с винтовкой и за ним женщина. Она с плачем бросилась на шею Лесникову.

— Батя! Живой! Живой! А я уж отчаялась!

— Доченька! Аленка моя!.. — тоже плакал, задыхался Силантий.

— Здравствуйте, Елена Дмитриевна! — сказал командир. — Вы-то тут как оказались?

— Я к вам пробиралась, сказали, что вы отошли… раз так… пережидаем с товарищем…

— Кто тебя к нам гнал? — всхлипнул Лесников. — Видишь, заварушка — и притаись. Героиня какая…

Партизан коротко рассказал, как рвалась Алена в казармы, как увел он ее с собой.

— Сшибли бы ее на площади в момент. Сюда забрались, ждем, когда японцы угомонятся…

Лебедев лихорадочно соображал: что делать? Удастся ли перескочить на ту сторону Амура? Опасно: лед уже непрочный… Да и впереди полная неизвестность — куда приведут путаные партизанские тропы?

— Елена Дмитриевна! — ласково сказал командир. — Я не рискую вас брать с собой: может быть, нам придется пробиваться с боем. И лед через Амур неверен, местами можно провалиться. Вы останетесь в городе. Вы женщина, и вам будет легче укрыться в верном месте. Вы ведь бывали у Марьи Ивановны, матери комиссара?

— Бывала, Сергей Петрович, — ответила Алена. — Я с вами, с вами…

— Нельзя, нельзя, родная! Как только мы выкарабкаемся из беды, известим вас. Вы, очевидно, как только утихнет, отправитесь в Темную речку. Будьте осторожны, японцы, наверное, и туда заберутся…

— Слушаю, Сергей Петрович, — покорно ответила Алена: она слышала железные нотки в голосе командира, это была уже не просьба, а воинский приказ. — Только как нужна буду, сразу зовите…

— А как же иначе? Мы без вас будем как без рук, Аленушка. Ну, прощайтесь с отцом, нам пора двигаться.

— Батя! Батя! — припала к отцу, замерла на миг, с трудом оторвалась. — До свидания, Сергей Петрович. Семен, будь здоров…

Попрощались. Ушли неслышным шагом — таежники, охотники, партизаны. Одна. Опять одна. Еще бухают изредка пушки. Во многих местах горит город. Тихая весенняя ночь поругана, оскорблена пришельцами. Тепло, безветренно, а бьет Алену зябкая дрожь; ненависть душит, жжет, взрывает все нутро: «Проклятые, проклятые! Не дают вздохнуть свободно, — какой год таимся, прячемся на родной собственной земле! Будет возмездие, будет! Пока ноги ходят, пока руки держат винтовку, пока бьется горячее сердце, буду в строю, буду мстить. Нет прежней Алены. Давно кончилась пугливая крестьянка-переселенка, будто кто вынул одну душу — рабскую, покорную — и вложил новую. Кто? Ненависть к врагам и захватчикам родной земли. Проклятые! Тысячи наших людей положили… А за что?..»

В домике на Корфовской не спала мать Яницына. Не вздувала огня, сидела у окна и смотрела, как горел Хабаровск. Ждала. Сына. Вадимку. С первым же выстрелом он подался в штаб. Смотрела на калитку. Замерла старая мать: несмело открывалась калитка и шел кто-то неуверенно, будто чужой. Вадимка? Уж не ранен ли сын?. Бросилась к двери, сбросила крючок. Женщина!..

— Можно к вам, Марья Ивановна?..

Обняла ее мать. Узнала, заторопилась: прикрыла одеялом окно в кухне.

— Аленушка, вот радость-то!.. Изголодалась, под мостом-то сидючи? — подсмеивалась Марья Ивановна.

Она уже знала о похождениях Смирновой и потчевала всем, что было, желанную гостью. «Догадался очкастик Сережа, прислал ее ко мне. Сама-то бы посовестилась, наверно. Скромна, тиха партизаночка…»

На рассвете перебрались на ту сторону Амура.

— Выбрались! Молится кто-то за нас богу. В казарме думал — крышка нам! — воскликнул Лесников и из-под ладони всмотрелся в правый берег реки: там горел, продолжал сражаться с врагом Хабаровск.

— Кажется, выбрались! — ответил Лебедев и с благодарной нежностью подумал о Надежде Андреевне; вспомнил ее живое, выразительное лицо, гладко зачесанные вверх волосы над чистым, выпуклым лбом. «Из неминуемой беды вызволила, милая женщина…»

— Спасибо Надежде Андреевне! В форточку нас узрела. Спасла! Без нее заприметили бы нас японцы, на штыки подняли бы, — сказал Семен Бессмертный.

— А как же! — живо поддакнул ему Силантий. — Без нее была бы нам верная смертушка! — И продолжал смотреть на Хабаровск. — Горит! Горит! Во всех концах горит, родимый! Ну, раз живые мы — ихнего подлого вероломства по гроб жизни не простим, не забудем! Собирай, товарищ командир, народ. Начнем сначала!..

— Наше партизанское счастье — успели уйти по льду. Амур скоро тронется. Многие, видать, ушли: повсюду костры горят. Зябко! Погреемся и мы, посидим у огонька, — сказал Костин.

Набрали веток, старого плавника, — больше всех старался Лесников: тащил ворох за ворохом. Семен развел костер. Сидели у огня беглецы, думали.

«Аленушка скучает, ждет меня. Начала, кажись, приходить в себя дочка. Не плачет, не корит больше себя: мол, не уберегла. Командир с пистолей был и то опоздал, а что она поделала бы, безоружная? Вдова. Вдова. Легче бы ей, кабы дети: о них в заботу ушла бы…»

— Подвезло мне, — радовался Семен Костин, — Варвары с нами не было! Канители прибавилось бы…

— Куда ей теперь? — откликнулся Лесников. — Она около дочки, как квочка над цыпленком, трясется!..

Опять молчали. Грелись. Грустили. Думали о тяжелом дне, вероломстве врага. Сурово, без слез, по-мужски оплакивали павших товарищей. Лебедев ходил вперед-назад, вперед-назад. «И доверчивость, и легкомыслие, и переоценка сил, и неопытность командования…»

Они только что прошли через смерть, горе потерь, расставались с надеждой, что пришло время созидания. Они только что отступили перед врагом и оставили город. Нет большей горечи, нет большей мужской обиды, обиды солдата, как отступление перед врагом! Но жизнь есть жизнь, и она берет свое, и хитрит, и спасает от тяжких дум, восстанавливает утерянное в бою спокойствие. Так было с Семеном Бессмертным. Он вызвал воспоминания юности: вот здесь, на левом, топком берегу Амура, не раз бывал он с побратимом — нанайцем Навжикой, гнался с ним наперегонки в утлых оморочках по широким и узким протокам… Навжика…

Костин вернулся к действительности. Лебедев уже не ходил — как одержимый, метался по кругу.

«Ох, гневен, грозен командир!»

«Командующий революционными войсками Булгаков-Бельский, — подавленно думал Лебедев, — знал о подготовке японцев, предупреждался о надвигающихся тревожных событиях, о провокациях японцев во время парада. И все колебался! Не знал, на что решиться… Какое счастье, что мы с Иваном Дробовым не пошли на совещание командиров партизанских отрядов, — тогда бы никто из казармы не вышел живым! Додумался Булгаков-Бельский собирать командиров, когда стало очевидно — японцы готовятся выступать. В революционных войсках попадаются люди с бору да с сосенки — случайные, ненадежные. Обидно мало в отрядах большевиков, партийного влияния. А тут партизанская залихватская похвальба: „мы — сила!“ Храбрились, будто в лесу, — а тут нам противостояла регулярная, организованная дивизия под командованием старого зубра вояки генерала Ямада… А может, что и похуже было?..»