Вера Солнцева - Заря над Уссури

Заезжий гость, урядник по пути вваливался в дом дяди Пети — попить, поесть, пображничать.

— Не ждал? Кума к куме и в решете приплывет…

Хлебосол тороватый, темнореченский баловень счастья, дядя Петя принимал почетного гостя, охотно выслушивал его рассказы о нанайцах — наивных, доверчивых людях.

— Эка беда какая, — грохотал начальственный бас, — гольда убили! Между нами говоря, разве гольд человек? По моему разумению — чурка осиновая с глазами. Знаешь, дядя Петя, как они на охоту собираются? Возьмут своих деревянных божков, начнут их салом кормить, подарки подносить, умаливать: «Не серчай, не серчай! Дай получше охоту». Ежели неудача какая, плохая добыча достанется, придет охотник домой злющий-презлющий, начнет божка ремнем избивать: «Зачем злой, жадный, плохо помогал?» Сало у него с губ сотрет, подарки отнимет: «Голодай и ты, коли я по твоей милости голодаю!» Народишко! Язычники! Я так считаю: гольда ли, паука ли убить — одно и то же, сорок грехов снимется.

Возбужденный, с взъерошенной рыже-красной бородой, посверливая гостя проницательными бирюзовыми глазами, суетился дядя Петя, охотно поддакивал мудрым речам начальника:

— Верно. Сорок грехов снимется. Золотые ваши речи. Гольды — чурка, как есть чурка осиновая. У них и души нет. Так, трава в поле. Их, поди, каторжники беглоссыльные бьют, больше некому!

Урядник отдыхал после тяжких должностных обязанностей в светлом, пятикомнатном доме с мягкой мебелью в белых просторных чехлах. «Богато живет мужичок с ноготок, богато!»

Дядя Петя, как он говорил, «млел» перед изделиями китайских и японских народных умельцев — всевозможными безделушками из фарфора, литыми из бронзы, серебра, резными из разных пород дерева. С каждым годом увеличивал он коллекцию антикварных изделий, редких по красоте и мастерству отделки.

— Уникумы! — неохотно тянул дядя Петя и вкладывал в уже протянутую пухлую, как у архиерея, руку урядника серебряного орла с золотой короной на голове, изукрашенной драгоценными камнями, и крохотного дракона всех цветов радуги. — Каждое перышко выделано, а глаза — как живые: сейчас рванет, ударит клювом! И не верится, что такое могли свершить человеческие руки. Преподношу вашей дочери-красавице. И не вздумайте отказываться, — знаю, знаю вкус вашей дочурки, они ей понравятся. Как горделив, как величав, — вольная поднебесная птица!

Уникумы затаились в левом кармане мундира, угрелись около великодушного сердца отца, безотказно готового угодить любимому детищу.

— Спасибо, друг Петруша! Ай опять в поездке был?

— По делам пришлось смахать на ту сторону, — скромно подтвердил дядя Петя. — Мельничку думаю поставить: окрестным мужикам некуда с зерном податься, везут за десятки верст на помол. Поставлю здесь — в одну осень оправдаю расходы, округлю все…

Урядник отлично знает, что этот жох все округлит, но недоверчиво размышляет: «А какая нелегкая его носит на ту сторону?»

Дядя Петя частенько в отлучке: то в Японию махнет, то на Сахалин или на Камчатку. О Китае и говорить нечего: граница — рукой подать, ушел ночью — вернулся на рассвете.

Шел упорный слушок, что вся контрабандная сеть в районе была в руках дяди Пети и его дружка, на котором тоже пробы негде было ставить, — владельца лавки в Темной речке, китайца А-фу.

Поговаривали, что порой китайцы-спиртоносы отсиживались в гулких подвалах дяди Петиного дома-крепости, разгружались там от тонких шелковых чулок, охотно расхватываемых хабаровскими чиновными дамами, от намотанных на голое тело рулонов чесучи, от широких нательных корсетов со вшитыми в них карманами: в них прятались темно-коричневые маслянистые слитки дурманного опия, который поступал затем в тайные опиекурильни Хабаровска, гнездившиеся в злачных местах — трущобах Плюснинки и Чердымовки, где ютился приезжий нищий люд.

Да ведь у людей глаза завидущие, наговорят такое, что и ума не приложишь, где правда, а где ложь.

Мирно и благодушно распивая чарочку за чарочкой душистый шустовский коньяк, душевно беседовали старые друзья. Урядник с коротким утробным смешком рассказывал дяде Пете о том, как из стойбища в стойбище ездят со святой миссией православные священники — гольдов и гиляков уговаривают в веру христианскую переходить, бросать деревянных идолов.

И не столько святым писанием убеждают, сколько яркой сатиновой рубашкой, которая по закону полагалась всякому новообращенному. Иной догадливый гольд раз по пять крестился у миссионера: «Крести, батька, крести! Рубашка совсем сломался, старый стал, давай новый рубашка!»

И батя крестит.

«Какое тебе, раб божий, имя дать?»

«Однако, зови, батька, таперька Шуркой. Андрюшкой звали. Ванькой звали…»

Батя крестит, нарекает «новообращенного» Александром и уезжает, довольный: счет христиан увеличился — батина честь и заслуга.

Дядя Петя тонко подстанывал, как влюбленный голубь, в тон начальственному развеселому рассказу:

— Какие они там православные! Только видимость одна. Идолопоклонники. Азиаты дикие, крестятся ради новой рубашки, а все равно деревяшкам своим поклоняются…

Урядник согласно кивает головой.

— Я по Амуру ездил, там нивхи-гиляки живут, миссионеры их тоже крестят. Так наши российские шутники что удумали? Придет гиляк в церковь на исповедь, его и учат по полу церкви ползти и свечку в зубах держать. Поп, мол, так велел. Ха-ха! И ползет, сердешный, по полу елозит и свечку в зубах держит. А шутники, на него глядя, смехом исходят… Промышленники и купцы народ дошлый, пользуются тем, что гольды и гиляки как есть бесхитростные, и подсовывают им яркую ситцевую рванину, стеклянные бусы и за так пушнину скупают…

— Известно! — живо откликается дядя Петя. — Хороший удильщик завсегда слышит, когда рыба клюет!

— Сказочно богатеют мужики, которые у них шкурки скупают. Я сам видел — иной шкурке цены нет, а он ее за копейку купить норовит, да и ту с издевкой дает. Привезет гиляк нарту с мехами, мужик шкурки на пол вытряхнет и копается-перебирает: та нехороша, эта плоха! Нарочно ворчит, ногами шкурки подбрасывает: дерьмо, мол.

Гиляки тоже хитрить стали, если у соболя шкурка не очень хороша, они ее поддымливают. На дыму подержат — она и красивее выглядит.

Возьмет промышленник тряпку белую и проведет против шерсти: не поддымлена ли шкурка? Если окажется на тряпке сажа — пропал гиляк: и тумака получит, и за бесценок шкурки, как виноватый, отдаст. «А! Поддымил!» — и дает цену бросовую, рубля три-четыре, а хороший соболь, сам знаешь, за шесть-семь рублей идет…

— Выпьем для храбрости, — предлагает хозяин.

Урядник охотно выпивает «для храбрости» и с плотоядным вожделением поглядывает на стол, заставленный редкостными и дорогими в этих краях закусками — колбасами, сардинами, сыром.