Вера Солнцева - Заря над Уссури

Долюшка женская? Вспомнила Петра Савельевича и беседы его с отцом и мужем. Рабочие и крестьяне тоже маются. Долюшка русская!..

Однажды в дом Смирновых кто-то резко и требовательно постучал. Алена распахнула дверь, и незнакомая женщина, тяжело ступая натруженными, отечными ногами, прошла на кухню и со вздохом опустилась на скамью.

— Ох, и притомилась! Все ноги по коленки оттопала. Новоселы? Слышала о вас… Не дозволите часок перебыть? Ключ от моей хаты у Марьи Порфирьевны. Зашла туда — ребятня вся в разбеге, и сынка моего нет. Видать, где-то на Уссури прохлаждаются, рыбачат. Порфирьевна скоро с поденки придет, я и уйду. Испить бы. Двадцать верст отшагала — к сынку спозаранку рвалась. Вчерась, как выпустили из тюрьмы, хотела сразу сюда на крыльях лететь, да не пустили меня знакомые женщины. Знали уже, что меня выпускают, и около тюрьмы ждали. «Зачем тебе ночью шагать? Утром уйдешь». Так и пришлось у них переночевать…

— Батюшки-светы! — всполошилась Алена. — Да вы, поди-ка, Пелагея Аксенова, Николки-гармониста мать?

— Она самая, — подтвердила незнакомка. — Видать, и вы обо мне наслышаны? Не спужаетесь опальной бабы?

— Ой, да что это вы такое говорите! — вскричала Алена и бросилась со всех ног вздувать огонь в печке.

Согрела щи, вскипятила чайник, от души угощала бунтарку: знала уже о ее нелегкой борьбе с самыми чиновными и значительными людьми края.

Когда слушала женщин, то представляла себе Аксенову: «Силачка, видать, Бова-богатырь, ежели пошла на тяжбу с такими высокими правителями». А сейчас перед ней сидела маленькая полуседая женщина, далеко не похожая ни на силачку, ни на Бову-богатыря. Только глаза, молодые, горящие, как угли, говорили о нраве гордом, отчаянном и непреклонном…

На одной из сельских сходок муж Палаги, Иннокентий Аксенов, в присутствии старосты и господина пристава, благообразного говоруна и любящего отца трех дочек-красавиц с косами до пят, смело заявил, что батрацкая веревка на шее перетерла ему холку! Он напропалую, в открытую стал обличать сельских богатеев, мздоимца пристава, губернских чиновников-взяточников в темных делишках при разделе удобных пахотных земель, которые доставались только крепким хозяевам.

— По-вашему, значит, справедливо оделить всякой неудобью, бросовым дерьмом, болотом новосела, бедняка и батрака? Значит, так и следует подносить, как на блюдечке, лучшую земельку дяде Пете, Аристарху Куприянову, Зотейке Нилову? Или, может быть, у них есть из каких достатков дать кому следует в лапу? — предерзостно допрашивал начальство и односельчан Иннокентий Аксенов.

Ему глухо, боязливо вторили взбулгаченные им мужики — деревенская бессловесная голь.

Пристав, вмиг потерявший свою благообразность, приказал вытолкать взашей смутьяна и подстрекателя к беспорядкам.

Иннокентия волокли со сходки, а он продолжал требовать немедленного передела земли:

— Все должны иметь равные права на хорошие земли!

Неслыханная дерзость батрака-голодранца вызвала остервенелую злобу чванных, обожравшихся удобной пахотой кулаков-богатеев. Они потребовали от пристава: «Принять меры!»

В ту же ночь пристав отправил гонца с пакетом: губернские власти извещались о крамольных призывах Аксенова. За вольнодумцем немедленно был выслан отряд полицейских.

Иннокентия со скрученными за спиной руками провели по селу. Полицейские насильно впихнули его в лодку, быстро отчалили и поплыли вниз по течению.

Палага с подростком сыном сидели на Горюн-камне, неотрывно смотрели в даль, где скрылась лодка. Утром, поручив сына соседке, Палага уехала в Хабаровск. Через десять дней она вернулась домой другим человеком: поседевшая, почерневшая от горя, с пылающими от ненависти глазами.

Живым Иннокентия ей уже не удалось повидать — в хабаровской тюрьме, где он не уставал поносить насильников, его забили насмерть.

Власти рассудили просто: «Посмел взбунтоваться мужик-батрак? Потрясение основ! От нас до бога высоко, до царя далеко, да и он нас не осудит. — И сотворили свой суд и расправу над беззащитным возмутителем спокойствия. — Еще чего? Землю? Получи свои законные три аршина!»

Тюремщики отказали Палаге в выдаче трупа. Она бросалась во все концы, добралась до канцелярии генерал-губернатора, но всюду в ответ на требование выдать ей тело мужа получала жесткое, как гранит, слово:

— Невозможно!

— Палачи! — отчаянно кричала маленькая постаревшая женщина. — Отдайте мне его хоть мертвого!

— Невозможно!

Палага перешла к нападению. Резко, без обиняков, стала повторять те обличения, которые Иннокентий говорил на сходке, бесстрашно назвала имена злодеев-дельцов, из-за своих выгод и боязни разоблачения убивших ее мужа, — назвала имя генерал-губернатора, чиновников, пристава, по навету которого был растерзан правдолюбец Аксенов.

— Отдайте мужа! Боитесь? Видать, места на нем живого не оставили? Изверги рода человеческого! Убийцы!.. Дайте похоронить!

— Невозможно! — бесстрастно отвечал чиновный сановник и, будто ожегшись, быстро отводил взор от пылающих, отчаянных глаз Палаги.

В Хабаровске она жила у землячки — Надежды Андреевны Петровой, которая была родом из Темной речки.

Молодая еще женщина, жена скромного конторщика, Надежда Андреевна, как могла, поддерживала Палагу в ее несчастье. Утешить вдову она пригласила близко знакомых женщин. Сыновья их томились в ссылке на севере России. «Студенты. Против царя шли», — узнала вскоре Палага.

Матери студентов — Марья Ивановна Яницына и Наталья Владимировна Лебедева — приняли живое участие в судьбе Аксеновой и ее подростка сына.

Кто-то распространил по городу листовки с описанием жестокой расправы без суда и следствия над батраком Иннокентием Аксеновым.

Дело сразу приняло широкую огласку. Губернские власти всполошились, и Палаге было приказано немедленно «закрыть глотку и убираться восвояси».

По приезде в Темную речку Палага попросила Никанора Костина вытесать ей деревянный крест. Под высокой елью на темнореченском кладбище она вкопала этот крест. Химическим карандашом на нем была выведена надпись: « Иннокентий Аксенов, 47 лет. Погиб мученической смертью от рук палачей русского народа».

Священник, узнав о таком надругательстве «над святым местом погребения православных», незамедлительно донес церковным и светским властям о «кощунственном святотатстве» Пелагеи Аксеновой.

Опять налетели полицейские и ночью, потайно, вырыли и уничтожили «подрывной» крест.

Опальную безбожницу Палагу увезли в Хабаровск и заключили в тюрьму. Три месяца просидела там бунтарка.

Лебедева подняла на ноги товарищей, посыпались запросы: по какому праву, за какое преступление заточена Аксенова? По городу опять пошла листовка с описанием злоключений крестьянки из села Темная речка.