Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Ату ее! Догоню, малина-ягода! От дяди Пети не уйдешь…

Василь примечал, зубами скрипел; руки у него так и чесались накостылять по шее святого молитвенного черта. Ну, думает Алена, быть большой беде. Убьет Василь хозяина под горячую руку, в злую минуту. А тут и впрямь возьми да и помри жена у дяди Пети. Народ это по-своему обсудил-обрядил:

— Ему не бабу, а ведьму трехжильную надо. Вторую жену доносил. Живыми он их ест, что ли?

Всласть отплакался-отревелся дядя Петя по подруге сердца, новопреставившейся рабе божией Василисе. Девять дён тоже отметил честь по чести; в сороковины вновь отрыдался с воплями на все темнореченское кладбище.

Прошло полгода — и распушил крылья вдовец-удалец.

— Неженатый — все равно что холостой. Не обессудьте, бабочки, глаза во все стороны разбегаются: от хорошей лучшую ищу…

Старые зазнобы к нему кинулись: «Петенька! Свет в окошке!» — он их мягко, без обиды, на насиженные места вернул: «Было и сплыло! Не след прошлое ворошить!»

Алене Смирновой опять не стало ходу-выходу: как осатанел шалый вдовец — не может снести душа тщеславная, что потерпел он тут неудачу и пришлось делать поворот от ворот.

На своем настоять хочет, — как же, на все село похвальбу пустил: «Побывает Смирнова в моих руках. От меня ни одна баба не уходила». Сторожить стал Алену на каждом шагу. Смотришь — откуда-ниоткуда как из-под земли вынырнет.

Волосы отпустил, как молодой человек, и обрезал их под кружало, совсем стал мужичок с ноготок, как масленый блин, сытый, жирный, и бирюзовые глазки посверкивают, как у кота ночью. Волосы топленым маслом намажет, разделает под орех, лысину спрячет. Рыжую бороду так взбил-вспушил — будто фазаний хвост загорелась.

Появится, молодецким, разудалым взором Смирнову с головы до ног обласкает, осмотрит — и свое бубнит, в одну дуду скрипучим голоском напевает или вкрадчиво нашептывает:

— Краснуха моя родимая, сестрица Аленушка! Полно нам с тобой веревки путать, пора узлы вязать. Людей слушаешь, совестишься? Скажи, желанная, скажи, смиренница ты моя, по чести, по истине: что тебя держит? Здесь не Россия, здесь другие законы. Увезу тебя, куда прикажешь, и никто не будет знать о том, что у тебя муж есть. На Камчатку, на Сахалин подадимся, люди умные везде живут! Денег у меня куры не клюют, все тебе будет, акромя птичьего молока. Да не убегай, не бойся ты меня: не бойся врага умного, а бойся друга глупого.

Мужик у тебя пустобрёх, все хочет по-своему сделать, а разума не хватает, может, раньше и был, да весь вышел — таперича два фонаря на пустой каланче висят. Детишек у вас нет, значит, ничем существенным вы не связаны. А что народ говорить будет, нас не касаемо — мы сами себе господа и полная вольница.

У меня в кулаке такие люди зажаты — ты и подозрить побоишься: первые в губернии. Я с самим генерал-губернатором Гондатти дружбу заведу, ежели у меня к этому нужда будет. И морду он от меня, мужика и хама, воротить не станет: мой карман поширше его во много раз. Он уж удочку закидывал! «Познакомьте-ка меня с дядей Петей. Головаст мужичок и добытчик со смекалкой». Я не тороплюсь: у меня еще маленько кишка тонка, а через год и в верха думаю пойти — не побрезгают. Из «селедочника» меня быстро в рыбопромышленника произведут. Я вот на тебя зазря дни трачу, а тем временем сколько золота мимо течет!

Здеся, сестрица Аленушка, золото само в руки просится, лопатой греби, не ленись. Иди в мой дом, такие дела с тобой завернем, я ведь знаю, какая ты женщина умная, смекалистая, мне в пару. В Хабаровске на нас все дивиться и завидовать будут. Разодену тебя как паву, первые губернские чиновники к руке, как к иконе, прикладываться придут… Решай, не томи, разлюбезная сердцу…

Молчит Алена на речи его бесстыжие, с трепетом думает: «Только бы Василь не услыхал: коршуном кинется…»

Уйдет ни с чем дядя Петя, но себе верен — ходит по Темной речке, петушится, а то и хвастается:

— Я не я буду, ежели Алены Смирновой не добьюсь! Не баба — картина писаная: волосы как пряжа тонкая золотая, глаз черный — омут бездонный, так бы и нырнул, ни о чем не раздумывая. Беспременно отыму я ее у Сморчка! Отыму, не я буду. Неподступная бабенка, смиренная, пугливая, а вот без ежовых рукавиц ее не возьмешь — обожжешься. Ну да, милостив бог, дойму: хоть и крут бережок, да уж больно рыбка хороша! Я еще ей подобных не видел: взглянет — огнем опалит, молвит — рублем одарит…

Пошла как-то Алена летом близехонько за деревню — собрать в корзину, искусно сплетенную Никанором Костиным из узких полосок бересты, уже созревшую малину.

— Сторожко ходи, Алена, по малиннику. Ходи, да оглядывайся, — предупредил ее Семен, — не смотри, что село близко. Сейчас мишка косолапый в малинниках прохлаждается, сладким балуется. Он летом сытый, зла не сделает, а напугать может. Далеко не забирайся — и окрест красным красно.

«Батюшки-светы! Благодать-то какая!»

Малинник тянулся вдоль сопок, яркие, ароматные ягоды, налитые сладким соком, сами просились в корзину: через час она была наполнена с верхом. Увлеклась Алена сбором, не чует, не подозрит, что ее уже уследили.

Дядя Петя подкрался, подплыл к ней незаметно, как оморочка берестяная, — ни шума, ни плеска. Обнял-обхватил ее руками жадными, запел-засипел:

— Эх, знамо дело, не терши, не мявши, калача не получишь. Аленушка, красавица! Большуха моя… Красная бабочка… Телом пышная… — даже задохнулся дядя Петя от наплыва горячих чувств.

Лапает бесстыдными руками, дышит, как мех в кузнице. Распалился, — жар от него, как от запаренной коняки. Губы развесил, бирюзовые глаза остекленели. Топчется около нее на одном месте, как тетерев на току, одну песню выводит любовную:

— Обними… Приголубь…

От неожиданности Алена даже онемела, потом сообразила, о чем поет старый тетерев, и схватилась с ним врукопашную.

Дядя Петя мужик сырой, мягким белым хлебом набалованный, а она на ржаном черном хлебе взращена, крепка, как дубок молодой. Сил у нее хоть отбавляй. Да к тому же и рассердил ее дерзкий пес до темноты в глазах. В жизни Алена такого позора-стыдобушки не знала, не ведала. Была она мужу жена верная и чистая. А тут аспид рыжебородый тень черную на нее набросить хочет. Света божьего невзвидела Алена. Взвихрилась. Схватила дядю Петю за загривок и, ног под собой не чувствуя, будто пушинку, поволокла его к муравьиной куче, что неподалеку на аршин над землей возвышалась.

Разворошила она ногой вершину купола муравейника и ткнула туда носом разгоряченного ухажера. Крупные злющие красные муравьи остервенели, заметались: ищут, кто их справное жилье повредил; скопом бросились они на защиту своей крепости и облепили дяди Петино лицо.

Он верещит, головой крутит, ногами сучит, — ядовито кусают его и жалят красные муравьи. Челюсти у них сильные, один укусит — волдырь появится и жжение нестерпимое, а тут их, неистовых в гневе, сотни закружились.