Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Контрреволюция ликует без зазрения совести! — подхватил Вадим. — Есть такой стервятник из стервятников, заведомый враг Советов белоказак Иван Калмыков. Иностранные консулы затеяли с ним подозрительную дружбу — подкинули муки, зерна, и он раздает это добро станичникам.

— С какой же целью? — встрепенулся Лебедев.

— Калмыков создает вооруженную силу и подачками зерном и мукой вербует сторонников. Он приказал атаманам станиц направить в его распоряжение вооруженных казаков. А на четвертом войсковом съезде уссурийского казачества есаулишка Калмыков «избран» войсковым атаманом Уссурийского казачьего войска. Атаманом! Мы установили, что тут дело не обошлось без помощи самураев. Заметь: как только японцы — это, значит, далеко идущая цель! Спешат взять ключевые позиции, пока не окрепла молодая власть. Советской власти в нашем крае всего четыре месяца стукнуло, а на местах — где два, где три месяца исполнилось. Все заново, как и у тебя: ни хозяйственного, ни политического опыта и знаний. А народ пить-есть и работы требует! В России фронты, разруха. Здесь нашествие реакции, к которой тянутся политическое отребье и буржуа… Что с тобой, Сережа? Тебе совсем плохо?

— Крепко прихворнуть собираюсь, кажется, — виновато признался Сергей.

— Ложись! Немедленно ложись! Это я виноват, — говорил Яницын, укладывая друга в постель. — Хватит разговоров, еще наговоримся. Я останусь на несколько дней, помогу тебе с организацией отряда Красной гвардии в Темной речке. Затор надо пробить во что бы то ни стало! Кому, как не темнореченцам, отозваться на призыв Советов о помощи в решительный час? Кулаков здесь четыре-пять — да и обчелся, а большинство крестьян — труженики, надо им разъяснить весь вред кулацкой агитации о нейтралитете. Я сделаю доклад, расскажу, чем чревата высадка интервентов во Владивостоке и почему надо держать порох сухим. А теперь спать, спать! Гляди, уже брезжит рассвет… — Вадим заботливо укрыл больного, подоткнул со всех сторон одеяло, набросил сверху шинелишку, висевшую в углу. — Сейчас угреешься и заснешь, — говорил он, расстилая на полу ямщицкую шубу.

Лебедев беспокойно поднял голову.

— На полу? Жестко тебе будет…

— Да не беспокойся ты, Сережа! Я привык жить по-походному. Подумаешь, на полу! А на асфальте мягче? Закроюсь пальто — и кум королю. Спи, дружок!

Яницын потушил лампу. Притих. Не ответил на осторожный вопрос Лебедева: «Как ты, Вадим, не холодно тебе?» А сам не спал. Встреча с Сергеем разбередила многое, казалось бы, давно забытое. Воскресли осязаемо и зримо детство и юность. Он совсем недавно вернулся в родные края и принимал их как находку, как драгоценный подарок судьбы. Опять Амур и Уссури. Родная, милая земля! Вспомнил, как тосковал на чужбине по родине, и содрогнулся: нет ничего страшнее тоски по родной стране, тоски, убивающей даже надежду…

Множество забот сегодняшнего дня, грозных и неотвратимых забот. Стыло сердце от ненависти: услышал топот чужих солдатских бутс по мостовой, топот тупой, бьющий, как удары бабы по свае. Неужели эта чума пойдет гулять по городам и селам Приморья и Приамурья? Где уж тут заснуть? Серега подхрапывает? Он и в юности мог приказать себе: «Спи, отдыхай!» — и засыпал. «Революционер не имеет права размагничиваться, — поучал он Вадима, — он всегда должен быть собранным, заряженным до предела энергией». И слово у Сергея никогда не расходилось с делом. «Спасибо тебе за науку, друг! Много ты дал мне». Но вот засыпать по собственному приказу так и не научился. Яницыну стало легко и покойно: локоть Сережки рядом; так покойно бывало в юности, даже в тайге или на стремнине реки, если рядом был он. Яницын оторвался от настоящего и с головой нырнул в прошлое…

Детские годы Яницына прошли во Владивостоке.

Орлиное гнездо — гора, открытая солнцу, ливням, туманам и ветрам. Здесь, в просторном доме из векового толстого дуба, с окнами, из которых как на ладони видна заманчивая бухта Золотой Рог, жила-была, трудилась складная, дружная семья токаря по металлу Николая Васильевича Яницына.

Недалеко от дома еще рос первозданный лес; на горе только-только начинали строиться смельчаки, не убоявшиеся головокружительно крутого подъема.

Марья Ивановна Яницына, крестьянка из села Троицкого на Амуре, не утерпела, «прихватила» к дому изрядный огородик; всей семьей копали жесткую землю, выбирали камни — и все же выращивали на грядах несложную житейскую овощь.

В небольшой, утепленной сараюшке — стайке — мычала сытая корова, за перегородкой хрюкала свинья, визжали поросята. В те времена не только в пригороде Владивостока, но и в самом городе жили трудовые люди просто, без затей, с малой живностью, птицей — курами, гусями, утками, разгуливающими по немощеным окраинным улицам или прямо по деревянным тротуарам.

Марья Ивановна, маленькая подвижная женщина с упругими, румяными, как яблоко, щеками, день-деньской хлопотала по дому, управлялась с хозяйством.

Незаметно поднимались, взрослели старшие сыновья-погодки, не расстававшиеся друг с другом ни на шаг.

Вадим, последыш, любимчик, тоже тянулся за братьями, но еще далеко ему было до них. Они щелкали его по носу и приговаривали: «Ты мал, круп не драл, воду не носил, — тебе шиш под нос!»

Незабываемые радости связаны у Вадима с голубовато-зеленой красавицей бухтой Золотой Рог, уютно улегшейся у подножия гор, на крутых и пологих склонах которых расположился Владивосток.

Летним утром Вадим вскакивал с узкой железной койки и топал к распахнутому настежь окну.

Погожий, ослепительный день. Сверкала водная манящая даль, звала, томила, обещала.

Наспех ел, наспех обжигался чаем, запихивал в карман горбушку пахучего серого хлеба; наспех хватал нехитрые рыболовецкие снасти. Разбойничьим посвистом срывал с постелей неженок сверстников; с буйной ватагой друзей-парнишек наперегонки мчался Вадька-заводила вниз по крутым ступенькам бесконечной лестницы. Здравствуй, милая, здравствуй, бухта-бухточка! Здравствуй, золотой, вспыхивающий в лучах солнца, Золотой Рог!

Удавался щедрый, ясный денек — Вадька купался, плавал «по-собачьи», «саженками», «вразмашку»; глубоко набрав в легкие воздух, нырял с головкой в прозрачную морскую воду; воздух на исходе, малец изо всех сил отталкивался ногами от колючего дна, скользкого от водорослей, мчался вверх — к воздуху, дню, солнцу.

А солнце во Владивостоке — в те редкие летние дни, когда не висит над городом, не ползет сплошной пеленой туман, — воинственное, палящее; все сверкает в эти веселые дни — и городские улицы, и широкие стекла окон-витрин новых магазинов, и гора серебристой рыбы, которую выгружают корейцы-рыболовы с неуклюжей, остроносой шаланды прямо на берег.