Вера Солнцева - Заря над Уссури

Ночью повели ее с другими на расстрел. Плачет дамочка. В истерике падает: «За что? За что мне смерть?» И скажи, капитан, какой приключенческий случай происходит? Повезло суке: родственник в конвое, родной племянник! Схватил он ее — и к атаману. Муж у нее оказался семеновским полковником!

Полетела жалоба к командующему американскими экспедиционными войсками Грэвсу. Сволочи америкашки, как водится, историю раздули. Грэвс категорически пригрозил: «Немедленно расследуйте, наведите законность, а то разоружу отряд!» А фига ли им законность?

Кандауров — круть-верть, но атаман за это дело уцепился. Скажу тебе, друг, по секрету: Иван Павлович шибко недолюбливал Кандаурова. Хорунжий из бывших прапоров, сорвиголова, хват и собой хорош. Брюнет, на лицо приятный, силач, мужик-атлет. Атаман-то рядом с ним замухрышка-недоросток. Сам знаешь, Ваня наш ни лицом, ни фигурой не вышел. Злился. Завидовал.

Проверочку юридическим — бац! Кандауров-то круть-верть, но опоздал следы замести: оказалась за хорунжим тьма темных делишек. Одним словом, самочинства вагон и маленькая тележка! Всплыло наверх и ограбление шведского Красного Креста и аптеки Рийка. Передушили по приказу Кандаурова директора Креста Хедбома, его помощника Обсхау, владельца аптеки Рийка, а свалили всё на уголовную шпану. Оказалось, Кандауров хапанул в Кресте пятьсот тысяч рубликов как одну копейку, да еще у Рийка прихватил восемьдесят тысяч.

Чево еще атаман на него так взбеленился? Хорунжий хапал и ртом и задницей, а скрыл суммы, не поделился, как положено, по чинам. Облопался хорунжий, объелся! Веришь ли, Верховский, до чего остервенел Кандауров! Свирепейший, кровожадный мужик. Допрос ведет красных — ажник страшно глядеть: пригнется как-то, скособочится, ноги расставит агромадные, пена у рта. А вот сам-то поверочку не выдюжил, жидок оказался, бланманже! Взяли его под арест, а он ночью вену себе перегрыз — легкой смерти искал. Часовой заметил, остановил самоуправство. Потом стало ему мерещиться, что казненные им люди на него толпой пошли, он от них открещивается, молит о пощаде, трясется, в угол прячется — обезумел. И какое приключенческое дело с ним получилось? И мысли не допускал, не верил, как это его, Кандаурова, могут кокнуть. Посидел в холодной всего сутки — плачет, руки целует, гору золота сулит. Веришь, капитан, на расстрел волоком волокли, как куль с отрубями! Выл, цеплялся, слюни вожжой…

— То-то! — безразлично ввернул капитан. — Жизнь каждому дорога…

— Каждому дорога, говоришь? — переспросил вахмистр. — А я тебе вот какой приключенческий случай приведу. В середине сентября атаман дал мне приказ привести из тюрьмы большого большевика — представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба Широкова. Он больной был, еле на ногах стоял, но держался прямо и стойко, орел-мужик! Спрашивает: «Вы меня на расстрел ведете?» — «Нам расстреливать не приказано, отвечаю, а какие там будут распоряжения, нам не известно…»

Усмехнулся он. Повели его по коридору. Он крикнул: «Прощайте, товарищи!» Ну, конечно, получил крепкого тумака по затылку.

Приказ был доставить комиссара к самому атаману. Встрел он его, как подобает встречать советских… «А! Сам Широков! Высший представитель советской власти!» — сказал атаман и шагнул к нему. Одним словом, ты знаешь Ивана Павловича, когда он в исступление и раж войдет…

От Широкова скоро ошметки полетели, а он все стоит на ногах и гордо так, с презрением смотрит на атамана. Молчит. На вопросы отвечать не желает. Глаза как у орла, так и сверлят атамана. Взбеленился Иван Павлович: «Убью!» — кричит. Широков только и успел сказать: «Мы и мертвые сильнее вас. Победа будет за нами!» — атаман ему прямо в глаза пулю — бац!..

— Тише ты! Сдурел? — одернул Замятина перетрухнувший Верховский.

— Труса празднуешь? Ничего там не слышно. Ребята играют, поют…

Затрещала табуретка — встал Верховский.

— Дай-ка я выгляну, нет ли кого на кухне, — сказал он.

Вернулся.

— Нет никого. Ты потише…

— «Трусоват был Ваня бедный»? — позлил его Замятин. — Чего нам бояться? Сами обговорим, кого захотим. Я все думаю: почему комиссары советские смерти не боятся? Умирают стоя, как столетние дубы. Какая вера их держит? Нет, капитан Верховский, жизнь — копейка, а судьба — индейка. Как кому повезет.

Вот какой у меня приключенческий случай недавно с жизнью произошел. В середине ноября атаман приказал очистить от политических гауптвахту… Очистить так очистить. Шагаем на Военную гору, к Амуру, где стоит аккурат против тюрьмы гауптвахта. Туда из тюрьмы перевели шестнадцать человек, чтобы ликвидировать. Пришел я с конвоем. В списке на расстрел — двадцать два гаврика. С беспробудного перепою мне тошнехонько! Взял я из камер только одиннадцать смертников. Подхожу к камере двенадцатого, и совсем мне невмоготу стало. Махнул рукой: «Остальных завтра перестреляем. Не уйдут от нас». И какая оказия получилась? На другой день полная перекувырк-коллегия! Бабье проклятое, жены заключенных, оказывается, каждую ночь дежурили около тюрьмы и гауптвахты. Они и выследили нас, раскопали после расстрела яму с трупами и с плачем, криками бросились в американскую зону.

Америкашки рады дать нам подножку! Бац! Готово донесение. Щелк-щелк! Готовы фотографии казненных. И все это летит прямым аллюром во Владивосток, к генералу Грэвсу. Тот распузырился, опять пригрозил: «Если будут продолжаться беззакония, разоружу отряд, а Калмыкова отдам на растерзание народу!»

Вадим услышал, как затрещала табуретка. Вслушивался: не выходят ли из комнаты?

— А что же атаман? — спросил Верховский.

— Атаман рвет и мечет, матерится на чем свет стоит, хоть святых выноси: союзники отстранили нас от караула. На гауптвахте теперь стоим не мы, а союзный караул: неделю — американцы, другую — японцы, а третью — китайцы. А-а! Ерунда! Юридические сообразили, и когда на карауле стоят японцы, шлют им бумажки за печатью: таких-то на допрос. И точка! Назад они не возвращаются — японцы получают расписки за печатью: такие-то отпущены на свободу. Ловко? Взятки гладки! А мы комиссариков на Амур, под лед, в прорубь…

«Можно сойти с ума! — метался в тоске Вадим. — Пойти и ударить его молотком? Гад! Гад! Тебя бы параличной мордой в прорубь! Пойду!.. Опомнись, Вадим, опомнись! Припадок слабодушия? Выдержка, железная выдержка!»

— А с остальными-то как? — вяло полюбопытствовал капитан. — Это вы на них даете японцам бумажки?

— О них забыли, что ли? — протянул Замятин. — Но только я хорошо запомнил фамилию двенадцатого в списке к расстрелу — Геннадий Голубенко. Не было его в бумажках. Значит, пока жив, счастлив его бог…

«Геннадий! Геннадий Голубенко в заключении и в списках смертников!» — отчаянно билось, страдало сердце Яницына.