Вера Солнцева - Заря над Уссури

К ней — посоветоваться, благословиться, ибо больше он ни на что оглядываться не будет. «Люди еще ужасаются, еще в панике, но уже бурлят, негодуют. Время, время поднимать, звать к протесту, противодействию. Пусть будет горстка, но пора начинать. Мама, иду к тебе…»

Мать будто ждала его ночного осторожного стука — уже на пороге, уже вздула огонек, уже всматривается в родное лицо сына. Ровная, обычная, будто и не тосковала, будто не простирала старые руки в ночную темень, будто и не звала громко, всхлипывая, — никто не услышит: «Сын! Вадим!»

Марья Ивановна выслушала его, задумалась. Великим провидением матери она хорошо знала характер сына, понимала его нетерпеливую возбужденность: «Накопил большую силу сын!», его святую жажду возмездия врагу. Не удерживала, не молила быть осмотрительнее, осторожнее: учен, травлен собаками Вадим, не раз ходил, ненаглядный, по острию ножа, смотрел смерти в глаза. «Сын мой, сын!»

— В подполье на кухне, — спокойно сказала мать, — уже неделю я прячу человека. За ним охотятся контрразведчики Калмыкова. Поговори с ним. Сдается мне, что он, как и ты, пошел, чтобы не оглядываться и не останавливаться. Может, вместе что и надумаете. Не нам с тобой, Вадим, жить в волчьем логове. Стара я, но позовешь — помогу всем, что в моих силах. За нашей квартирой слежку прекратили, я это проверила. Видно убедились, что ты скрылся в дебри лесные или погиб. Теперь у меня можно устроить явочную квартиру, если понадобится. Ты за меня не опасайся, не щади — хочу послужить правому делу…

Яницын хотел что-то сказать, но захлебнулся сыновьим чувством любви и благодарности. «Мама, моя мама!»

Рабочий-грузчик Николай Сергеевич Юрин оказался большевиком, и Вадим сразу же нашел в нем единомышленника.

Николай действовал в одиночку: партийная организация разгромлена. Писал и размножал листовки, воззвания, прокламации; с помощью сына Мити расклеивал их на стенах казарм, учреждений. На след Юрина напала контрразведка, и пришлось ему попетлять по городу, скрывать имя, фамилию и в полном, а не только в переносном смысле уйти в подполье. Юрин страдал. Когда уходил из дома, встретил друга сына, и тот ему сказал: Митю схватили калмыковцы — настигли во время расклейки воззвания к солдатам гарнизона.

— Погиб мой мальчик! — безнадежно говорил Юрин. — Забьют его. Мальчонка, мальчонка, шестнадцать лет исполнилось! Нетерпимый. Слушал про дела палачей — весь кипел. «Папаня, — говорит он как-то мне, — я не младенец, знаю, что ты делаешь. Возьми меня с собой, хоть клей таскать. Никакой работой не погнушаюсь…» Чистый он у меня, как хрустальное стеклышко. Побоялся я: если откажу, то Митя свой путь искать будет. Думал: при мне сын — спокойнее. А они, видно, не только за мной следили, а и за сыном. Он у меня рослый, на все девятнадцать лет выглядит.

Юрин говорил и говорил о сыне, — пекла Николая боль, томила, горбила. Вадим молчал, слушал. Разве такую боль утолишь жалким словом сочувствия? Решили, что Вадим придет завтра и они обдумают план совместных действий.

В дверь ворвалась декабрьская стужа. Застучали приклады. По комнатам затопали солдатские обледенелые бутсы.

Надежда Андреевна с испугом и волнением следила за внезапным обыском. Дети сгрудились около нее.

Калмыковцы и американские солдаты переворочали постели, заглядывали под кровати. Переворошили комод, сундук. Имущество у Петровых бедное. Заглянули даже на высокую лежанку русской печи.

— Оружия нет, тетка? — спросил Петрову калмыковец.

— Оружия? — недоуменно повторила она. — Какое же у нас оружие? В кладовке есть охотничье ружье, муж иногда ходит на охоту.

— Принеси ружье, тетка! — потребовал колмыковец.

Надежда Андреевна принесла ружье.

— Это? Дробовик! Дерьмо! Я у тебя оружие спрашиваю, а ты что суешь?

Дверь в каморку Матвеева прикрыта. Там тишина. Резко постучал в дверь американский солдат.

Больной Матвеев поднялся с койки, кряхтя, расслабленно спросил:

— Чем могу услужить?

Нищая каморка не привлекла внимания американского солдата: тут и кошку не спрячешь. Удалился, стуча об пол прикладом, идол!

Ну, кажется, все ушли? Пронесло! Успел спрятать за отставшие обои тетрадь с записями и бухнуться на койку. Что бы это значило?

«Надежда Андреевна узнала — с повальным обыском прошли по всей улице, из дома в дом. Везде искали оружие. Странная история! Оружие ищут, когда ждут восстания…

Я опять живу и чувствую себя человеком, а не мокрицей, не „простой душой“. Я готов громко запеть: я не один! У меня есть боевой, смелый друг. Николай Юрин не терпит произвола и насилий, готов лезть на рожон. Мы с ним, как говорит мама, совсем обнаглели. Суем везде наш нос, запоминаем — пригодится. Широко заводим „недозволительные“ разговоры, подогреваем, — словом, зовем к протесту, будим гнев.

И наш помощник — Ванька Калмыков! Он под угрозой расстрелапровел мобилизацию молодых казаков. Повод для недовольства? Повод! Пристраиваемся к молодым казакам — накачиваем елико возможно.

Включил Калмыков в свои войска арестованных им при захвате Хабаровска красноармейцев и красногвардейцев. Будут ему верно служить участники боев на Уссурийском фронте, боровшиеся за свободу народа? Дудки! Мы с Юриным пристраиваемся и к ним — объясняем, подогреваем недовольство, возмущение. И получилась прелюбопытнейшая картина! Мы с конспирацией, а молодые казачки в открытую хают Калмыкова, грозят снести ему башку за измывательства над населением.

Мало-помалу выяснилось — казаки установили контакт с политическими заключенными на гауптвахте, ведут с ними разговоры о Калмыкове, советуются, и те их подогревают в соответствующем духе. И это под носом у калмыковской разведки! Мы с Николаем Юриным ищем ход к тюрьме и гауптвахте, но пока это недоступная затея. Провокатор на провокаторе, шпион на шпионе — наводнение какое-то, всеобщая слежка…

Январь 19-го года. Что-то ты принесешь нам в подарок, младенец? Новый год, новое счастье, новое здоровье — все, все на борьбу с политическим отребьем, с временщиками, захватившими власть! Душно! Продолжает литься кровь. Полнится и полнится именами мой скорбный список, а сколько „пропавших без вести“? И все же брезжит, брезжит свет и в этой тьме. На страницах из школьных тетрадок, на грубой оберточной бумаге, на серых курительных листах, наклеенных ночью, с опасностью для жизни, на домах Большой улицы жители города могут прочесть: „Палача Калмыкова на вилы!“, „К ответу интервентов за злодеяния!“, „Оккупанты! Вон с Дальнего Востока!“ Прочтешь — и будто с другом повстречался!»

«Живем! Живем! И боремся!

Недовольство Калмыковым среди казаков растет. Побывали с Юриным в казарме у казаков. Приглядывались потихоньку. Наводили на мысль о необходимости активных действий. И — о чудо! Гнев здесь уже вызрел до повстанческой организации, до разработки планов восстания. Калмыков и его присные под ударом! И всего характернее — организаторы восстания послали на гауптвахту „отредактировать“ обращение к американскому командованию. Судя по тем же приметам, редактировал Голубенко! Суть: „Восстание продиктовано недовольством казаков Калмыковым, произволом и насилиями его опричников. Других целей нет“. В случае неудачи просят американское командование дать восставшим убежище в американской зоне. Завариваются делишки! Помогаем с Юриным всем, что посильно, разъясняем, советуем. Теперь стало ясно, зачем американцы производили обыски. Проверяли размах восстания: не снабжено ли и население оружием? Успокоились, выжидают события.