Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Голубчик! Дядя Петя! Мы только наблюдатели. Наша задача — моя и Джонни — разместить наших славных парней в казармах. Нам нельзя было без предосторожности войти в село, известное командованию как зараженное большевистским духом. Ни японцы, ни мы не могли подвергнуть риску наших солдат. Предписано было пройти вашим селом, и мы решили дать несколько выстрелов в превентивных целях. Подчеркиваю — только в превентивных целях!

— Понятно! Понятно! — согласно кивал головой дядя Петя и думал: «С кровью едят, видать, их… эти самые… превентивные…»

Разгоряченный Линдей хватил подряд еще несколько стопок водки, и скоро его зело развезло. Он захрапел на диване, забыв о страхах заразы.

Бидуэлл, лежа на кровати с мягкими перинами, долго не мог заснуть: слушал, не скрипнет ли дверь, не войдет ли, как таинственное привидение, бледная женщина с крупным малиновым ртом. Но женщина не шла. Вскоре мысли Бидуэлла потекли по другому руслу, перебирая события последнего времени. Юморист Линдей! «В превентивных целях»! И бровью не повел. Превентивные снаряды, способные в минуту снести дом за домом! Кто-кто, а он, Джонни Бидуэлл, отлично знает, чем остро подперчен «нейтралитет», прославляемый подполковником.

Джонни взглянул в окно. Лунная ночь. Жемчужно-зеленоватый свет вольно лился в оконные рамы, блестел на причудливом снежном узоре на стекле.

Офицер перевел глаза на Линдея. В призрачно-зеленоватом лунном свете лицо подполковника казалось мертвенно-серым. Бр-р! Здорово смахивает на покойника. И, как всегда, на губах улыбка, знакомая стандартная улыбка. Нет, не спалось розовощекому рубахе-парню Джонни. Обиды. Множество обид. «Надо не зевать, не хлопать ушами, не кричать без толку: „Ио! Ио!“ — как безмозглый осел. А все же любопытно, на какое добро так жадно щелкнул здоровенными зубами Флойд? Ласков, как молодожен, быть тебе, дядя Петя, без добра. А почему не взглянуть, что за вещички стоят в зале?»

Тихонько, стараясь, чтоб не трещали предательские половицы, Бидуэлл прошелся по большой трехоконной комнате. Вот оно, богатство. Привалило наконец. За каждую такую тонкую, изящную штучку на родине отсыплют кучу полновесных долларов. Затаив дыхание Джонни открывает дверцу горки, берет в руки фарфоровую фигурку голого по пояс китайского божка, сидящего на троне. Божок чрезвычайно тучен, весь в складках жира.

Взгляд офицера невольно приковывается к поблескивающему в лунном свете круглому, сытому животу божка, к его слегка оттопыренному пупку. Как живой! Джонни случайно качнул фигурку, и, словно насмехаясь над ним, божок закачал головой. Вверх-вниз, вверх-вниз! Бидуэлл глянул в фарфоровое упитанное лицо, и ему почудилась человеческая лукавая усмешка в узких, прищуренных глазах.

— Положите-ка этого Будду обратно, дружище Джонни, — вдруг спокойненько заворковал Линдей на своем диване.

Великан офицер, застигнутый врасплох, замирает, как испуганный кролик.

— Здесь, Джонни, мы не возьмем ни одной вещицы… пока, — подчеркнул он последнее слово. — Думается мне, что этот… мм… мм… дядя Петя может сослужить нам службу. Его надо прощупать… постепенно. Дать сливкам отстояться. А вы спешите. Ай-ай, нехорошо! Тайком. Один. — В ворковании Линдея появляются ноты, похожие на рык тигра. — Забыл о друге… старшем начальнике, которому всегда принадлежит… приоритет! Раскиньте мозгами, если они у вас не куриные, в чем я сомневаюсь. Он ведь знал, что мы пришли? Знал. Но ему в голову не пришло упрятать эти вещи подальше, а он лучше нас с вами осведомлен, какая это ценность. Следовательно, у него есть нечто еще более ценное? Такова логика! Вот об этом и надо подумать, а не бросаться на пустячки, как хорек на курицу. Все поняли, Бидуэлл?

Джонни, потрясенный железной логикой подполковника, молча поставил божка в шкаф, прикрыл осторожно дверцы и на цыпочках, низко опустив повинную голову, прошмыгнул к своей кровати.

Полным-полна изба Новоселовых. Уходят одни, приходят другие — отдать последний долг.

В кухне на лавке сидят рядышком Силантий Лесников и старик Костин. Они отдыхают: только что изготовили из выстроганных рубанком досок гроб-домовину для Галки.

В горенке все еще хлопочут Марья Порфирьевна и Алена — убирают, чистят, моют закоптелую избу.

Лерку будит голос крёстной матери:

— Настя в себя зашла. Очнулась. Фершал пулю ей вынул…

Алена, тревожно поглядывая на оцепеневшего у гроба Михайлу Новоселова, подходит к Марье и говорит:

— Уходить ему надо. Пусть прощается. Не ровен час налетят, сгубим мужика.

— Ничего. Дай ему на дочку наглядеться в остатний раз. Моего Димку да Борьку Сливинского бабка Палага в разные концы деревни сторожить поставила. В случае чего упредят.

— Уходить, уходить ему надо! Думаешь, случайно снаряд в Михайлину избу попал? С расчетом били: знали, что партизанит. Пора ему уходить, не донес бы кто.

Алена подходит к Михайле и кладет ему руку на плечо:

— Миша! Миша!

Лерка смотрит на отца. Какой большой — встал и полгорницы занял, сам почти под потолок. Уходит!

— Тятька! Не уходи! Маманя померла. Галка померла. Не уходи, тять!

Отец подхватил ее на руки. Лерка судорожно ткнулась лицом в теплую отцовскую грудь.

— Кажись, сомлела, — обеспокоенно говорит отец и укладывает дочь на кровать.

— Побереги моих-то, бабушка. Все, что у меня в жизни осталось. Эх! Играли мы в бирюльки, цацкались с белыми… Подыматься всем народом надо, пока не побили всех. Под одно крыло собираться. Кума Марья! Алена! Приглядывайте за Настей и девочкой. Соображусь, загляну.

— Иди, иди, Миша. Пригляжу, чать, крестница мне, не чужая. И Настю догляжу. Ты только выжди, на рожон не лезь.

Отец целует Лерку, приглаживает косы, опять целует. Глядит не наглядится. «Одна осталась, кровиночка моя. Выживет ли Настя?» Припал воспаленными губами к голове дочери. Потом осторожно оторвал ее вцепившиеся в телогрейку руки, наскоро набросил солдатскую шинель.

— Учись, Валерия, школу не бросай. Не маленькая, сама понимаешь, что не ученый — слепой… — «Дочка, дочка! При живом отце сирота!»

— Уходи, уходи, Миша! Не проведал бы «бык-корова», он новым властям служит…

Лерка лежала под шубенкой, тряслась в ознобе. Нет шустрой, проказливой непоседы сестренки. Настю застрелили — будет ли жива? Забылась Лерка, заплакала. И маманя умерла. Маманя умерла!

— Мама-ня! Ма-ама…

— Чевой-то ты, Лерушка? Христос с тобой. Мать вспомнила… — утешала, утирала слезы Алена. — Сиротка моя…

В кухню из горенки выглянула Марья Порфирьевна:

— Алена! Подь-ка сюды! Настя родит. Новая напасть — загодя до срока. Беги за Палагой…

Похоронили Галинку. Ни жива ни мертва повернула Лерка с кладбища домой, но крёстная сказала сердечно: