Арчил Сулакаури - Белый конь

Хорошо, что я думаю о ближнем, мучаюсь, но что это в сравнении с энергией любви, которую Анано на протяжении четырех лет тратила на меня? Хотя, может, и не стоит пядями и золотниками измерять и взвешивать истинные чувства?

Наша линейка ехала вдоль колосящейся нивы. Вот как раз то место, откуда Анано меня, беглеца, вернула. Тогда здесь была пашня, я, не видя конца, шел по ней, и передо мной с карканьем взлетела старая ворона. Я от неожиданности даже вздрогнул, воронье карканье показалось мне дурным знаком, дурным настолько, что я гнал от себя предчувствие. Этой дорогой мы с Анано возвращались назад в деревню. Она шла впереди, а я, как теленок на привязи, плелся, отставая на три шага, сзади… Дорога эта казалась мне тогда бесконечной.

Сейчас мы перевалим холм, и покажется Алазанская долина, утопающая в прозрачно-розовом тумане, а за этим трепещущим туманом, неожиданно, как во сне, откроются заснеженные вершины Кавказа. И пускай, искушенный, ты ждешь их заранее — все равно они предстают пред тобой совершенно неожиданно…

— Озо, — толкнул меня плечом отец, — я должен сказать тебе кое-что, и, ради бога, пойми меня правильно.

Я посмотрел на него и дал понять без слов: «Слушаю!»

— Я должен передать тебе просьбу Маро… Маро-учительницы. Ты ведь знаешь, город есть город, девочка там впервые. И одна. Ей может прийтись трудно. Не «может», а точно трудно, она просила, чтобы ты за Зизи присмотрел, адрес дала. Короче, посылку собрала… Анано я об этом не говорил. Она за что-то рассердилась на меня и… Ты же знаешь женщин!

— Да, знаю.

— Одним словом, Маро-учительница на тебя надеется. Она сказала, что вы четыре года за одной партой сидели, дружили.

— Даже если бы она не просила, я бы все равно за Зизи присмотрел.

— Говорят, она девочка талантливая…

— Пожалуй, талантливая.

— Наверно, и в институт поступит.

— Как видно, поступила, раз в деревню не вернулась. Она сама говорила, что у них экзамены начинаются на месяц раньше. Наверно, уже сдала.

— Да, сынок, да.

Неотложные дела были сделаны: квартиру убрали, карточки получили, документы в Индустриальный подали. До этого на Сабурталинском базаре купили мне летнюю одежду — брюки, сорочку, туфли. Отцу предлагали работу во множестве мест. Всю неделю он думал, колебался, слишком велик был выбор — и никак не мог решить.

Нарядив меня во все новое, отец вынес из кладовки увесистую корзину, обшитую бязью, и сказал: «Это отнесешь Зизи». Мне было неловко выходить на улицу с корзиной, и я осторожно сказал отцу: «А не переложить ли все в чемодан, так и нести будет удобнее». «Ради бога, не заставляй меня копаться в чужой корзине, — ответил он. — Ничего, чины и медали за это никто у тебя не отнимет». Я спросил: «Как ты от Анано это утаил, а?» «Знай наших», — он хитро подмигнул мне. Я тоже улыбнулся, но только — отцовской наивности: он, бедняга, полагал, что Анано не заметит, как он вывез из деревни огромную корзину. О, святая наивность!

Раньше я представлял себе возвращение в Тбилиси иначе. Это должно было походить на радость, с какой вырываются из плена. Не ожидал я, что по приезде меня захватит повседневная пустая мелочная суета.

Мог ли я подумать, что даже не встречусь с бывшими одноклассниками, которых давно не видел? Я уверен был, что мы встретимся с восторгом, будем вместе бродить по тбилисским улицам, взахлеб обмениваться новостями. А время шло, и никого из старых друзей я еще не повидал… Не знал, что с ними, как кончили они школу, где собираются учиться дальше. Первое время я посылал им из деревни коротенькие письма, но, не получая ответа, махнул рукой — чистые тетрадные листы и так не достанешь. Зато, повторяю, я ждал радостной встречи в Тбилиси.

С тяжелой корзиной я направился на улицу Платона, где снимала комнату Зизи. Эту улицу я помнил хорошо: начиналась она в нашем квартале, а упиралась в площадь Карла Маркса. Такую узкую и короткую улочку в Тбилиси редко увидишь. Она была как коридор, и ребята нашего квартала, желая сократить дорогу, иногда ходили по ней.

Вечерняя тень легла на тротуар, солнце высвечивало лишь окна вторых этажей. Я потихоньку шел вперед — пройду метров десять и останавливаюсь передохнуть. Корзина оттягивала руки, на ладонях вскочили волдыри. И что она туда напихала — не запчасти ли для трактора?!

Я подошел к углу, откуда улица расширилась, создавая впечатление маленькой площади. До войны здесь по обеим сторонам были духаны и мастерские, а сегодня сохранилась лишь парикмахерская. Рядом с парикмахерской пекли грузинский хлеб, на противоположной стороне — иранский лаваш, там же была кузница, чуть дальше красильня… Духан Пармена… Возле церковного двора, в подвале, устроил мастерскую старый художник. Позже я узнал его фамилию — Зизиашвили; этот художник не пускал в наш квартал Пиросмани: «Не умеешь рисовать», — а сам рисовал вывески, даже наша церквушка была расписана им.

Перед парикмахерской я увидел солдат; одни сидели на краю тротуара, другие разговаривали стоя. Потихоньку, с остановками, я к ним приблизился — одежда солдат показалась мне странной. Подойдя ближе, я понял, что это пленные. Пленных я видел впервые и, опустив корзину на землю, уставился на них. Там стояли и другие зеваки, вроде меня. Стояли и с жадным интересом разглядывали чужаков, спорили, судили-рядили. Я удивился, как чисто и ладно одеты пленные; и держались они с таким достоинством, что кое-кого даже раздражали: «Раз вы пленные, то и будьте как пленные. Мы не забыли, что вы с нашими делали». Но у противоположного мнения сторонников оказалось больше. И под конец все сошлись на том, что пленные тоже люди и обращаться с ними нужно по-человечески. По-грузински пленные не понимали, да ничем, казалось, и не интересовались. По одному они заходили в парикмахерскую и выходили выбритые и подстриженные. Прозвучало предположение, что навряд ли это немцы. В школе я учил немецкий и понял, что они говорят на другом языке.

«Сейчас все выясню», — сказал один из тех, кто требовал для пленных особого режима. Он, как видно, изменил свое мнение — подошел к пленным с улыбкой и даже предложил им папиросы. Они не отказались. Добровольный парламентарий языком мимики и жеста, а также с помощью придуманного наспех «эсперанто» выяснил, что пленные — мадьяры, венгры. Это известие произвело впечатление: с немцами, как со вчерашними врагами, контактов избегали, а тут будто гора с плеч свалилась. Все развеселились и загалдели. Я поддался общему настроению, хотел вмешаться, высказаться. Но за дальнейшим ходом событий проследить не смог, потому что услышал знакомый голос.

— Озо! — это был возглас удивления и восторга. — А я к тебе шла!

Зизи обняла и расцеловала меня, радостно заглядывая в глаза. Я тоже обрадовался так, что у меня язык отнялся, — ни слова произнести не мог. А она говорила без умолку: «Я тебя еще издали узнала, прямо глазам не поверила… Мама мне сообщила, что твой отец вернулся, вот я со дня на день и ждала вашего приезда…» Она сразу выпалила столько, что разобраться в сказанном было трудно. Я с улыбкой смотрел на нее и не слушал, пока наконец не опомнился: «Давай уйдем отсюда». Ряды любопытных тем временем пополнялись, между венграми и грузинами завязался оживленный разговор. Зизи только сейчас заметила пленных и сказала: «Это же венгры». «Где ты до сих пор была? — ответил я полушутя. — Мы с таким трудом установили их национальность!»