Арчил Сулакаури - Белый конь

Когда мы вышли из деревни, я решил что все позади. Но вдруг в глубине сердца, внутри, очень глубоко словно бы взорвалась маленькая мина, и теперь боль разлилась во всю ширь — охватила и тело и мозг.

Что-то огромное и неповторимое кончилось.

P. S. В ту зиму, в декабре сорок седьмого, состоялась денежная реформа. Не могу сказать, что случилось это неожиданно и что никто ничего не знал. Наоборот, реформу опережали тысячи сплетен, слухов, домыслов. Некоторые ждали перемены с надеждой, другие были в отчаянии, не зная, что делать с чемоданами, полными денег.

Нас этот вопрос волновал тоже: деньги, вырученные за дом, пропадали. Известие о реформе докатилось до нас поздно, и мы при всем желании потратить деньги не успели. Их, правда, было не так уж и много, но для нас — достаточно. В общем, мы потеряли и дом, и деньги.

Со мной произошло странное: неожиданно для себя я обесцениванию денег обрадовался и в душе даже торжествовал. Торжество это походило на месть за то, что мы продали дом Анано.

Отца мне было искренне жаль: он сначала метался, места себе не находил, а потом впал в глубокое уныние. Ни слова не говорил, стал задумчивым и замкнутым, а потом вдруг объявил мне: мы наш дом должны вернуть. «Но как?» — спросил я. «Поеду работать в деревню, а там…» На исходе зимы он и впрямь уехал. Его назначили директором МТС, и он писал оттуда: «Дел невпроворот, но я доволен, что приехал в деревню».

Через три месяца я узнал, что отец женился на одной из дочек Кариаули.

К романе Нодара Думбадзе «Не бойся, мама!» есть не лишенный загадочности персонаж — седоголовый юноша Арчил, читающий стихи Бориса Пастернака.

Так автор романа воплотил свою симпатию к другу, соратнику по литературе, одному из «шестидесятников» Арчилу Сулакаури.

Юноши минувших лет давно перестали быть таковыми, седоголовость, признак очевидной маститости писателя, который остается для друзей все тем же Арчилом — темпераментным, как и прежде, зло не приемлющим всего цветисто-назойливо «грузинского», как и прежде, глубоко преданным литературе.

Роман «Белый конь» написан совсем недавно. «Чугуретские рассказы» складывались на протяжении двух с лишним десятилетий. «Половодье» датировано 1958 годом.

Что менялось, что осталось неизменным в прозе Арчила Сулакаури?

Он — горожанин, тбилисец. И то, и другое очень важно, если иметь в виду, о чем и как говорит писатель.

Для него город — привычная среда обитания. Нет ни страха, явного или подавленного, перед урбанистическим холодом (примета психологии вчерашних крестьян), ни упоенности чудесами асфальтовой цивилизации (очень часто — примета той же психологии). Даже знаменитые и столь изощренно воспетые балконы, дворы и улочки старого Тбилиси живут в прозе А. Сулакаури, как правило, совершенно обычной жизнью. По улочкам люди ходят, во дворах выясняют отношения… Вспоминаешь, что автор «Чугуретских рассказов» начинал со стихотворчества, вообще профессиональный поэт, и подобная сдержанность в отношении к такому городу со всеми его красотами начинает казаться чуть ли не противоестественной. Или как раз она-то и свидетельствует в пользу авторского взгляда на предмет? Поэтичность нашего мировосприятия не становится больше от словесно-эмоциональных излишеств.

Среда обитания человека — это и быт, и этика, и духовные связи между людьми. То есть все то, что складывается годами, десятилетиями, иногда — веками. Как живет человек и куда устремлены его мысли — вещи куда более важные, нежели резьба на балконе его дома и спетая им песня, сколь бы прекрасна она ни была сама по себе. Потеря гармонии в отношениях с привычной средой воспринимается героями А. Сулакаури предельно чутко, остро и болезненно. Признавая неизбежность — или благотворность — многих жизненных перемен, они заставляют нас задуматься над масштабом и смыслом сопутствующих переменам потерь.

Когда рушится традиционный деревенский уклад, издержки научно-технического прогресса ясны и самоочевидны. На отношении к ним во многом взросло сильное литературное древо, названное «деревенской прозой». Есть у нее свои манифесты, ибо что, как не манифест, «Прощание с Матерой» Валентина Распутина?

Суетный город, так сильно притягивающий и так легко нивелирующий доверчивые и дельные натуры сельских обитателей, оказался в довольно-таки трудном этическом положении. И суета, и нивелирующие тенденции, и отсутствие всеобщей душевности — налицо. Правда, в какую сторону изменился уровень этой душевности с появлением вчерашних цельных натур — вопрос довольно сложный…

Арчил Сулакаури — городской писатель потому, что его интересуют процессы, происходящие в городской жизни, те самые процессы, которые впрямую сказываются на нравственном самочувствии горожанина.

Антитеза «деревня — город», «город — деревня» этого прозаика не интересует. Просто он отыскивает основы, фундамент человеческой жизни, оперируя материалом, хорошо знакомым с детства. И тогда обнаруживаются в городе целые системы отношений между людьми, обнаруживается уклад, который, как и положено созданному не за один день жизненному укладу, сложно взаимодействует со временем, с тем новым, что оно приносит.

Повторим: А. Сулакаури — тбилисец, и он неизбежно воспроизвел не столько даже своеобразие традиционного тбилисского быта (к быту как таковому писатель почти равнодушен), сколько немалое своеобразие самого бытования человека в этом удивительном городе, не потерявшем себя и в жесточайших исторических передрягах, и на перекрестке самых разных культурных и прочих (если говорить о том же быте) влияний, городе, в котором сложились особые людские структуры, замкнутые и открытые в одно и то же время. Тбилисский двор или старый квартал — особый мир, где нет тайн друг от друга, нет и обособленности и человеческое сообщество подчиняется множеству неписаных законов. Из них едва ли не самый главный — взаимопрощение, взаимоуважение, взаимовыручка среди «своих». Такие сообщества патриархальны не в худшем смысле слова; та же милая и добрая патриархальность и делает их уязвимыми перед лицом малосентиментального времени. То, что казалось незыблемым, прочным, чуть ли не вечным, обнаруживает пугающую способность к саморазрушению…

Так в «городской» прозе появляются мотивы, которые принято считать свойственными по преимуществу прозе «деревенской». Тут и впрямь не поймешь, где «корни», а где «крона». Видимо, корень — в способности литературы, не сбиваясь на истерику и назойливое учительство, идти в глубь жизненных процессов, где бы они ни происходили.