Арчил Сулакаури - Белый конь

Только собаки побежали вслед за Иотамом. Шел старик путник с сумой за плечами, а за ним — понурые псы, целая свора. Пастухи знали, что собаки пойдут за ним до определенной границы, а потом возвратятся и с собачьей преданностью потянут свою ношу. Поэтому никто не обратил на них внимания.

Когда Тома Бикашвили еще раз взглянул вслед Иотаму, старик шел уже по спуску. Саркал все еще видел на горизонте спину путника с сумой, потом — голову, потом и та исчезла. Тома подумал, что собаки не пойдут за стариком дальше, но обманулся. На фоне небесной голубизны овчарки одна за другой исчезали за горизонтом — спускались вниз, решив, как видно, и дальше провожать своего прежнего хозяина.

Старший пастух оседлал Мирабо и теперь уже пристальнее оглядывал поле и пространство, которое только что поглотило Иотама с собаками. Он ждал возвращения собак. Долго ждать ему не пришлось: собаки вскоре возвратились и там, откуда начинается спуск, повернувшись к Томе спиной, выстроились одна за другой в ряд.

Тома Бикашвили подумал, что они провожают старого хозяина взглядом, но тут сначала одна, потом вторая, третья… все овчарки обратили морды к небу и подняли такой вой, что нагнали на всех ужас. У саркала сжалось сердце, он почувствовал недоброе. От собачьего воя и Мирабо в тревоге навострил уши…

Еще минута — и обеспокоенный Бикашвили погнал лошадь по полю. Когда он подскакал к собакам, картина ему открылась такая: справа у дороги лежал Иотам. На спине у него была дорожная сума, рука с палкой осталась вытянутой вперед…

Еще раньше, когда Анано упомянула сына Иотама, я понял, зачем она рассказывает историю пастуха из Кизика.

Конечно же, сыном этого старца был Саба.

Пастухи по своему обычаю похоронили старика там же, где он умер, у дороги. Семье не сообщили о случившемся несчастье сразу, но, когда Тома Бикашвили в середине лета на два дня по делу спустился в деревню, он повидал сына Иотама, рассказал о появлении отца и его смерти. Передал все, что наказывал старик, и еще от себя добавил: берегись Барнабишвили, коварный он человек, как бы не подстроил тебе ловушку. Сын Иотама взмолился: «Возьми меня на могилу отца!» «Нет, — сказал Тома, — отложим это до осени, нельзя нам туда идти, пока не пригоним овец с гор». На прощание он посоветовал: «Веди себя так, будто ничего не знаешь о Иотаме. Даже матери не говори. Почему? Так нужно!»

Анано медленно, невозмутимо, образно рассказывала об этом приключении, которое я смог лишь скудно описать своими словами. История эта, как водоворот, постепенно затянула меня, заинтересовала, взволновала. Я и не заметил, как стал разделять горе и боль Анано — своим упорством она сделала из меня соучастника.

Анано убрала остатки ужина и вынесла из комнаты. Когда она вернулась обратно, я спросил: «Иотам был отцом Сабы?» «Что за вопрос?» — взглянула она с удивлением.

— Ты не говорила… Даже не упомянула про Сабу, — ответил я.

— Нет? — опять удивилась Анано. — Но если я не упоминала, откуда ты знаешь, что Саба был сыном Иотама?

— Догадался… Сначала возникло подозрение, а сейчас я уверен: стала бы ты рассказывать о ком другом!

— Да, это так! — подтвердила Анано и посмотрела на меня искоса с улыбкой сомнения: правда ли она не упомянула про Сабу или я ее дурачу. Потом открыла дверцу печки, помешала угли и подложила несколько поленьев. «Я нечаянно забыла назвать его имя».

Тысячи вопросов будоражили мое любопытство. В конце концов я заинтересовался личностью Сабы.

Было ясно, что история этой семьи не кончилась со смертью Иотама. Там произошло еще нечто, иначе непонятно, зачем человеку просто так, без причины покидать родной кров и укрываться в чужой деревне. И еще… Я заранее потирал руки от удовольствия, будучи глубоко уверен, что Саба отплатил Барнабишвили по заслугам, а потом у него не осталось иного выхода, как уйти из родных мест.

Анано нашла свое рукоделие и принялась вязать носки: «Вот только верх довяжу и нынче вечером закончу». С нетерпением ожидая продолжения, я встал, в беспокойстве прошелся по комнате, сосредоточив все внимание на Анано, — неужели она так и не доскажет историю до конца?

— А что, осенью Тома Бикашвили показал ему могилу отца?

— Осенью не удалось побывать на могиле, во-первых, потому, что овец на зиму погнали не в Шираки, а на Кизлярские пастбища. Во-вторых, умерла мать Сабы, и он сам не смог туда отправиться.

— Она узнала про Иотама?

— Нет. Она умерла неожиданно.

— А потом?

— Что потом?

— Барнабишвили продолжал свободно разгуливать? Никто его не остановил?

Анано замолчала. Как видно, она не хотела на этот вопрос отвечать. Я его задал, исходя не из жизненного опыта, а из книжных представлений. Я подумал, что Саба, конечно же, разделался с этим Барнабишвили лично. Разве не учили нас на уроках литературы, что герой сначала мстит своему врагу, а потом уходит в лес?

— А Саба?.. Саба так и простил ему все?

— Что Саба мог сделать? Отомстить?

— Хотя бы!

— Подкараулить и убить?

Анано так на меня нападала, что приговор и мне самому показался слишком строгим.

— Убить человека — большое преступление… большой грех…

— Можно было и по-другому наказать, — постепенно уступил я.

— Встретить на дороге, избить, обругать, и дело с концом?

— Сказать всю правду! — вырвалось у меня внезапно, и я попытался обосновать свои слова. — Он должен был при людях, во всеуслышание сказать все, что о нем думает. Я уверен, что к нему прислушались бы.

Я и сам не знаю, как у меня возникла эта мысль, — она и для меня была находкой.

— Я же говорю, что ты еще ребенок.

— Почему?

— Ребенок, и все тут! Если у тебя не было свидетеля — будь ты хоть трижды прав, твою правду сочли бы клеветой, а особенно в то время. Тогда могли осудить даже вместе со свидетелями… И такое случалось.

— Как так?

— А вот так!

— Значит, выхода не было.

— Кто сказал, что выхода не было?

— Не знаю.

— Озо, вначале, когда Саба рассказал мне все это, я тоже была поражена. Я даже бросала ему в лицо: «Ты трус! Как ты мог простить Барнабишвили такое?» Потом, со временем, я пожалела об этом и сейчас жалею. Наверное, пока жива буду, жалеть не перестану. Поэтому я не хочу, чтобы ты тоже пожалел о своем необдуманном поведении.

Я не понял, о чем говорила Анано. Что за сожаление, почему ее мучила совесть и что значит «необдуманное поведение»? Я сразу же хотел уточнить все, чего не понял, но почему-то держался так, будто разбираюсь даже в самых незначительных мелочах и все для меня яснее ясного. К тому же я чувствовал, что Анано, как прорвавшуюся плотину, ничем не остановишь: начала рассказывать — обязательно дойдет до конца.

Молчание длилось долго. Анано не поднимала головы от вязания. Спицы так и мелькали в ее руках, будто она с кем соревновалась в этом деле. Я вернулся к своему столу, оперся на него локтями и уставился в окно, к которому подступила ночная тьма. Сейчас я, взволнованный и возбужденный рассказом, ясно представлял себе, как наказал бы Барнабишвили. Сначала я требую его публичного осуждения, но это до конца не удовлетворяет меня, я снимаю с него рубашку, ставлю на колени и изо всех сил бью кнутом, чтобы, как говорится, пар от спины шел.