Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Она вернулась в свою машину. Ветер задувал внутрь острый, как размолотое стекло, снег. Она закрыла люк. В танке стало темно, и от этого казалось еще холоднее. Может, зажечь свет? Нет, не надо разряжать аккумулятор. Стартер и так тянет с трудом.

Она откинулась на спинку сиденья. Хорошо бы примус — и греться. Нет, нельзя. А то засмеют за примус. Неужели другие мерзнут меньше или устают меньше? Нет, они просто об этом не говорят. Или стараются не показывать виду. Все дело в этом. И все–таки, когда кто–нибудь едет с ней, он держит себя иначе, чем если бы машину вел мужчина. Ну зачем лейтенанту вылезать из люка и шагать впереди танка, когда они заблудились? Искать дорогу — это обязанность водителя. И потом — почему командир всегда строго подчеркивает, что она подчиненная? С другими механиками ведь он дружит. «Товарищ Петлюк, закройте люк». Это даже не команда, а просто смешно звучит. Закрыть люк — это значит снова заблудиться, потом он будет опять идти впереди танка и показывать дорогу. Если его ранят, скажут: виновата она.

Разве командир должен искать дорогу? Нет, не должен. Но все–таки трудно представить себе, чтоб лейтенант согласился сидеть в танке, а она пошла бы искать дорогу. Никто из всей бригады не позволил бы себе так сделать.

Какие они все хорошие!

Когда жили в землянках, насквозь промерзших, они отгородили ее койку плащ–палаткой, но было очень холодно, и она стала накрываться этой плащ–палаткой. Когда нужно, она говорила: «Закройте глаза», и все закрывали глаза. И как скоро все привыкли к ней! Вот Мельников сказал как–то:

— Петлюк, пошли в деревню, там, говорят, девчата интересные. — И тут же рассердился на себя и назвал ее недоразумением.

А она вовсе не недоразумение. Только ей труднее всех. У каждого из них есть приятель, друг. Только у нее никого нет. Она не может ничего сказать одному, чтобы этого не слышали все другие. Она должна быть или одна, или со всеми. И когда к ней кто–нибудь относился со всей искренней добротой и заботливостью, просто по–человечески свойственной ему, она пугалась этого, как зла, и грубо отталкивала. Потом ей было очень тяжело, но еще тяжелее могло быть, если б она хоть раз поступила иначе.

…Она перестала думать и прислушалась.

В небе возник бормочущий, задыхающийся звук. Он становился все громче и громче. Но не приближался по горизонтали, а, казалось, спускался, словно на ниточке, откуда–то сверху, гудя, как гигантский волчок.

Падающая бомба визжит, как страдающее животное. Разрыв — мгновение, когда ты, настигнутый страшным толчком, словно уходишь из самого себя и потом медленно возвращаешься, замирая от сознания, что тело твое стало другим и, может быть, уже никуда не годится. Можно быть очень храбрым человеком, но никогда не привыкнуть к этому, и с каждым разом переживать все заново. Но это ощущение имеет начало и конец. Однако сейчас тянущемуся вою бомбы, казалось, не было ни начала, ни конца.

Сначала Катя сидела, сжав голову ладонями. Потом вдруг вцепилась в ручки люка и стала открывать его. Она понимала, что делает то, чего делать нельзя. Она понимала: нельзя открывать люк, потому что броня предохраняет ее от мелких осколков и тяжелых ударов каменно смерзшейся земли. Но она не смогла сидеть и ждать, когда все вокруг сомкнется, и ее сдавит в исковерканных листах стали, и она будет умирать в удушающей тесноте. Чтоб отделаться от ожидания этого удушья, она стала открывать люк, стремясь видеть хотя бы снег, хотя бы кусты и пространство.

Она толкнула ногой педаль стартера вперед, дала газ и, когда мотор заработал, прислушалась к его спокойному живому голосу и обрела силы. Она изо всех сил нажимала ладонью на рычаг сигнала. И клокочущий голос танка вызывающе пел навстречу падающей бомбе.

Потом все кончилось, и самолеты ушли. Она почувствовала себя безмерно уставшей и вдруг счастливой.

А лейтенанта все не было. Если б он пришел сейчас, она сказала бы ему все. Нет, не все. Просто она объяснила бы ему, что обрадовалась, потому что очень замерзла. Нет, зачем врать? Лучше сказать, как трусила и как нажимала сигнал, чтобы не трусить.

И поймет ли он, что она ждала его на этом месте, хотя знала — здесь выставлены макеты танков для приманки немецких самолетов и гитлеровцы должны были бомбить это место, а она все–таки ждала, потому что не хотела, чтоб он, усталый, ходил по полю и искал ее танк?

А если он не скоро придет? И самолеты прилетят снова… Может, все–таки лучше отвести машину? Нет, лучше ждать. Пускай налетают. Пускай он увидит, в какой обстановке она его ждала.

Но как холодно! Если б хоть чуточку согреться. Нужно не думать, что холодно: нужно думать о чем–нибудь теплом.

И она стала думать о доме, о родных своих.

Железнодорожная насыпь, солнце, желтый теплый песок. Отец идет и постукивает по рельсам молотком на длинной деревянной ручке. Отец работает обходчиком пути на станции Слободка, Кадомского района, Одесской области. Дед тоже обходчик соседнего участка. Каждое утро они встречаются на 261‑м километре. Закуривают. Дед начинает хвастать. Отец молчит, улыбается, слушает. Потом дед говорит Кате:

— Ну, многоуважатый, значит, летать хочешь?

— Да, летать, — говорит Катя.

— А на паровозе ездить больше гордость не позволяет?

— Ничего, пускай летает, — говорит отец.

— А я не возражаю! — сердится дед. — Пускай, она девка легкая.

Вот Одесса, горячая, вся в солнце. На одной окраине города метеостанция, где Катя работает, на другой — аэроклуб, где она учится. Она ездит в аэроклуб на трамвае. Люся Песис — ее подруга. Люся говорит с гордостью:

— Я как Сара Бернар: некрасивая, но зато с богатым внутренним содержанием.

Катя не знает, кто такая Сара Бернар, и она просит Люсю составить ей список книг, которые она прочла бы — и стала культурной.

После выпускных экзаменов Катя пошла в Управление гражданского воздушного флота наниматься на работу. Надела туфли на самых высоких каблуках, какие были у Люси, не для красоты, а для того, чтобы казаться выше. Начальник отдела кадров сказал с сожалением:

— Нет, не могу, пассажиры будут бояться. Уж очень у вас фигура не авторитетная.

Рост у Кати — 151 сантиметр, каблуки в семь сантиметров не помогли. Катя заплакала. Начальник отдела кадров вышел, потом явился с бумажным стаканчиком в руках.

— Ешьте, — сказал он сердито, — а то растает.

Катя съела мороженое, потом назвала начальника отдела кадров бессердечным формалистом и ушла. И поступила на завод «Октябрьская революция». На заводе она организовала кружок парашютистов, совершила десять прыжков. Она окончила кружок РОКК, посещала кружки ПВО, ПВХО и драматический. Люся сказала ей:

— Катя, ты размениваешься. Если хочешь стать настоящей актрисой, для этого нужно отдать все.