Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Немецкие «пантеры», освещаемые горящей машиной, внезапно выскочили из темноты и, попав под перекрестный огонь наших орудий, тоже загорелись. «Шестидесятка» долго крутилась между железными кострами рвущихся машин, преследуя разбегающиеся экипажи немецких танков.

Думала ли Катя в эти мгновения о гитлеровцах? Нет, не думала. Получив приказ, она останавливала машину и всем своим существом старалась определить, не поднялась ли носовая часть танка на валике или, наоборот, не завалилась ли. Она стремилась всем сердцем, всеми силами ума облегчить работу командира по наводке орудия. В момент выстрела она начинала плавно включать сцепление, одновременно прибавляя газ, чтобы не рвать танк резко с места, чтобы командир не потерял цели. Однажды, когда цель была потеряна, Катя выскочила из танка и, став во весь рост, вытянутой рукой показала направление цели.

Она была вся охвачена каким–то удивительно возвышенным чувством и казалась самой себе смелой, простой, хорошей. Ей казалось также, что и лейтенант думает о ней сейчас именно так, и за это она готова была делать все, что угодно.

Внезапно громко и странно звякнула крышка башенного люка. Катя окликнула:

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

Никто не ответил. Она остановила танк, проползла в башенный отсек. Нога лейтенанта свешивалась как–то странно, не упираясь в педаль спуска орудия. Она потянула лейтенанта за ногу, и он застонал. Она помогла лейтенанту слезть вниз, — голова его была в крови от пули, ударившей рикошетом от крышки люка. Катя бинтовала ему голову, и, когда повязка закрывала глаза, лейтенант сердито говорил:

— Осторожнее! Что я, вслепую огонь вести буду?

Потом он снова забрался на сиденье и поставил ногу на педаль спуска. Катя сказала:

— Закройте крышку люка.

Лейтенант промолчал.

— Вам, может быть, жарко? — спросила Катя.

— Ладно, не сердитесь, — сказал лейтенант.

Они выехали на восточную окраину города и остановились. Кто–то постучал по броне и сказал вежливо:

— Товарищи танкисты, подсобите, пожалуйста. Фашист в трансформаторной будке засел, шрапнелью бьет, нет никакой возможности.

Катя вышла из танка.

— Где будка?

Боец в маскировочном халате, огромный, похожий на белого медведя, показал рукой и попросил:

— Может, подвезете? Я бы их гранатой.

— Гранаты у нас у самих есть, — сказала Катя.

Боец, наклоняясь к ней большим, скуластым измученным лицом, вдруг сказал испуганно:

— Господи, да, никак, барышня! — И поспешно добавил: — Ничего, я пешком дойду.

— Садитесь, — приказала Катя.

— Да не нужно, — сказал боец.

— Садитесь, — повторила Катя.

Боец, устраиваясь на броне танка, попросил:

— Вы не обижайтесь, товарищ командир. Испугался: гляжу — волосы.

— Держитесь, а то сдует! — крикнула Катя и закрыла люк.

«Шестидесятка» зашла в тыл окопавшейся возле трансформаторной будки группе вражеских автоматчиков, но фашисты успели повернуть орудие и встретили танк огнем. От бортового попадания «шестидесятку» развернуло почти на 160 градусов. После удара машина несколько мгновений оставалась неподвижной, потом снова пошла, но не вперед, а назад. Можно было подумать, что командир отказался, струсил. Но тут же машина опять повернула на боевой курс. Значит, механик–водитель, оглушенный, наверное, вначале потерял направление. Танк мчался к вражеским окопам…

…Катя сидела, скорчившись от боли в ноге. Боль становилась все сильнее, и она испытывала тошноту и не хотела открывать люк. Больше всего ей хотелось, чтобы ее сейчас никто не видел и чтобы она никого не видела. Но в люк стучали громко, настойчиво. Она разозлилась и открыла люк.

— Спасибо, товарищ механик.

— Сами–то как, ничего?

— Товарищ механик, коньячку, вот с фрица снял.

— Они же барышня, — вмешался в разговор еще один боец.

— Ну так что ж, коньячок и в госпитале дают.

— Как лейтенант?.. — спросила Катя.

В санбате ей сделали перевязку, но остаться она не захотела. Зашла в палатку, где лежал лейтенант. Она наклонилась над ним. Глаза лейтенанта были широко открыты. Он пошевелил губами и с какой–то удивительной нежностью сказал:

— Зоенька!

— Это я, Катя, — шепотом сказала она и еще ниже наклонилась над ним.

— Зоенька! — повторил лейтенант. — Больно очень, Зоенька.

Тяжело хромая, Катя вышла. Танк стоял грязный, в масле, с длинными запекшимися бороздами от попаданий на броне, с пробоиной, из которой торчали тряпки, засунутые туда Катей, чтоб не дуло. Очень измученным и уставшим выглядел танк. Катя с трудом забралась в машину.

В расположении полка было тихо. Люди отдыхали после боя. Катя вылезла из машины, сняла с соседнего танка лопату — своя лопата была разбита — и стала рыть землю. Земля была словно каменная, и она думала, что и за двое суток ей не удастся выкопать укрытие для машины, но она продолжала копать.

Подошел Глаголев.

— Ты чего тут скребешься, Петлюк?..

— Уйди, — сквозь стиснутые зубы сказала Катя.

— Ну вот, — звонко сказал Глаголев, — я для нее нишу выкопал, а она — «уйди» вместо «здравствуйте», — и взял из ее рук лопату.

Катя вынула из пробоины тряпку и начала протирать броню, забрызганную маслом, но тряпку у нее отнял Зотов.

— Пари проспорил, — сказал он с удовольствием, — обязан теперь для всех.

— Отдай, — сказала Катя.

— Не могу, честь дороже.

Катя вынула ключи и стала снимать разбитую крышку картера.

— Извиняюсь, — сказал Гущин, — но по этому агрегату я бог и допустить никого не могу.

— Да вы что, сговорились? — с отчаянием спросила Катя.

— Сговорились, — ответил Глаголев.

У Кати сильно запершило в горле, и она сипло сказала:

— А я вовсе не нуждаюсь.

— Ладно, ладно, иди спать, — сказал Глаголев.

Катя вошла в хату. Пол хаты был устлан соломой.

Катя легла и накрылась полушубком, и сейчас же все ее существо стало наполняться гудящей, качающейся тошнотой. Но кто–то толкал ее и будил.

— Не надо, — жалобно попросила Катя, и, думая, что заняла чужое место, придвинулась к стене.

— Ну, тогда положи, проснется — съест.

Потом она почувствовала, как ее накрывают полушубками, пахнущими, как и ее собственный, бензином, маслом, и кто–то тревожно шепчет:

— Вы, ребята, легче, а то она задохнется.

И еще кто–то сказал:

— Поди там… Чего он газует, скажи — Катя спит.

Что испытывала, засыпая, Катя, какие ей снились сны — не знаю. Только вот что. Кто был на фронте, тот поймет, что нет ничего торжественнее, чище и огромнее вот такой товарищеской любви. И никогда произнесенное вслух слово «люблю» не будет озарено такой правдой, силой и красотой необыкновенной, как у нас на фронте.

1944