Анатолий Черноусов - Повести

Однако большого впечатления на спутницу, судя по всему, рассказ Климова почему–то не произвел, во всяком случае она никак не откликнулась на него, не поддержала соображения Климова насчет множества добрых людей на свете… И это слегка задело Климова. «Ну да ничего, ничего, — подбадривал он себя, — все еще впереди…»

— Куда мы теперь? — спросила Лина, думая о чем–то своем.

— Туда, — показал Климов на недалекий увал.

Как только они взобрались на этот увал, сразу же впереди за небольшим заснеженным полем открылся им настоящий лес. Огромное холмистое пространство, синея густыми сосняками, уходило к самому горизонту, и от этой сини, от простора, от мысли, что там–то он и есть, Заячий лог, — у Климова сладко замерло в груди. Он жадно втянул в себя чистый морозный воздух и, приглашая спутницу следовать за собой, ритмично и сильно заработал палками, заскользил по хорошей, никем не разбитой здесь лыжне.

Они взбирались на холмы, скатывались в ложбины, пересекали белые запушенные поляны, шли то по густому ельнику, то по звонкому прямоствольному бору. Климов чувствовал, как тело наполняется теплом, как мускулы охватывает радость и они словно бы поют от удовольствия поработать в полную силу. Климов любил лыжи, бегал на них, считай, с того времени, как начал себя помнить. Он знал, что на лыжах он красив, что движения его отточены, проворны, легки. И, чувствуя спиной взгляды своей спутницы, подналегал на шипящие рыжие лыжи, на чиркающие при толчках дюралевые поблескивающие палки; то убегал далеко вперед, то останавливался и поджидал ее, говорил: «Смотри…» — и показывал заячьи следы, пень с белым шаровидным наносом, сосенку, которую пригнул до самой земли тяжелый, причудливо налипший снег.

Еще один пологий спуск, еще один подъем на высотку и вот… громадный, глубокий лог распахивается, разверзается у ног Климова. Схватив ртом холодный воздух и вскрикнув, Климов сильно толкнулся палками, сердце остановилось в нем, мороз восторга и страха ошпарил кожу, и Климов начал медленно падать на далекое дно.

Он не видел за собой взвившейся снежной пыли, не слышал свистящего в ушах ветра, он завороженно смотрел на летящее навстречу дно провала…

Взвизгнули лыжи в бороздках лыжни, промелькнули ямы, вмятины, следы чьих–то падений, чьих–то катастроф, мелькнула забытая кем–то варежка, — все это пронеслось мимо, и в следующий же миг какая–то обволакивающая сила вынесла Климова вверх, на противоположный склон. И в той самой точке, где лыжи остановились, готовые заскользить обратно и опрокинуть Климова на спину, — в этот самый момент он подпрыгнул, броском повернул лыжи поперек лыжни и замер. Замер. Будто прилип к склону.

Перевел дух, оглянулся на тоненькую ниточку лыжни, по которой только что слетел вон оттуда, где между сосен виднеется маленькая фигурка Лины, и сладкое тепло растеклось по жилам, по всему телу. Голова слегка кружилась, в коленках была приятная пьяная слабость.

— Дава–ай! — крикнул он и махнул рукой, мол, ничего страшного! Хотя, конечно, знал — где же ей насмелиться так вот сразу! И потому тут же закричал: — Или срезай вон там, наискосок!..

Дождался ее и повел показывать выставку лыжных обломков. Какой–то веселый человек не поленился, собрал обломки лыж со всего лога и навтыкал их в сугроб. Желтые, черные, коричневые, узкие, широкие, с буквами и цифрами обломки эти представляли собой одновременно красочное и жуткое зрелище. Климов насчитал семьдесят три обломка.

— Какое–то Мамаево побоище… — Лина качала головой, и глаза у нее сделались круглые.

— А знаешь, почему здесь ломают столько лыж?.. Трусят. Стоит только, когда летишь с обрыва, испугаться, дрогнуть, мигом брякнешься и начнешь кувыркаться, переворачиваться через голову, ломать лыжи, крепления, а то и шею, и ребра… Заячий лог потому, наверное, и «Заячий», — жестковато рассмеялся Климов, — что с заячьей душой здесь лучше вообще не кататься…

— А вы что… совсем не боитесь? — все такими же расширенными глазами глядя на него, спросила Лина.

— Боюсь… — признался Климов. — Всякое может быть. Подвернется лыжа, влепишься вон в дерево — и черепок вдребезги… Но волков бояться — в лес не ходить. Надо там, наверху, взять себя в руки, заставить себя… И главное — слиться с лыжами. Лыж больше нет, это продолжение твоих ног. Ты ими чувствуешь лыжню, ее изгибы, впадины, горбы. Чувствуешь, как своими подошвами. И тогда все будет в порядке.

Лина слушала его и смотрела на него явно с каким–то новым интересом, и Климов, заметив это, обрадовался, как, мальчишка. Теперь он будет на ее глазах носиться с одного обрыва на другой в каком–то опьянении, будет то взлетать над трамплином, то отчаянно слаломировать между сосен, взметая на виражах облачка легкого снега…

А когда вволю натешился, то подъехал к Лине, которая на дне лога тоже пробовала было кататься с небольшой горки.

— Знаешь, наверное, в чем дело… — прерывисто дыша морозным паром, говорил Климов. — Почему так захватывает полет с горы… Особенно с трамплина… Когда–то мы ведь были птицами. Но забыли вроде об этом, ходим ногами по земле. А в генах–то у нас наверняка осталось что–то. Какое–то воспоминание. И вот когда несешься, оно и просыпается. Отсюда и радость дикая…

Лина в ответ покачала головой и недоверчиво улыбалась…

— А что ты думаешь! — заметив это сомнение, еще больше распалялся Климов. — А возьми купание в море. Почему тело ликует, когда купаешься в теплой водичке? Почему? Да потому что тогда в нас просыпаются рыбы… Мы ведь когда–то были и рыбами… Или почему нас радует зеленая полянка, свежая трава?.. Да потому, что когда–то мы были и травоядными…

— Вас послушать, — все с тою же недоверчивой улыбкой сказала Лина, — так человек сплошное животное…

— А что в том плохого, что мы животные? — задорно спросил Климов. — Что плохого в том, что мы способны ощущать, например, запахи, как животные. Видеть, как они, прислушиваться. Испытывать удовольствие от пищи, от полета, от купания в воде… Что в этом плохого? Наоборот, это здорово. Это хорошо, что мы, высоким слогом говоря, частица великого братства живых существ!..

— Да вы прямо поэт… — рассмеялась Лина. И все же по лицу ее было видно, что согласиться с его «животной концепцией» она не может, что у нее на сей счет иные взгляды. И потом, позже Климов еще не раз отметит: стоит ему заговорить вот так, с позиции «грубого материализма», как у Лины на лице появляется выражение, будто она знает то, чего Климову не понять во веки веков. И всякий раз это будет Климова слегка задевать и озадачивать…

Но это потом, позже. Пока же они продолжали кататься в Заячьем логу, и все было замечательно: и легкий, без ветра, морозец, и хорошее скольжение, и чистый, плотный — хоть пей его стаканами — воздух, и мощные, отсвечивающие бронзой, стволы сосен над обрывом, и голубоватый снег, — это было превосходно.