Анатолий Черноусов - Повести

«Нет, у меня определенно сдают нервы, — холодея думал Горчаков и жадно затягивался табачным дымом. — Это срыв. Это уже никуда не годится. Так можно с ума сойти.»

Крайняя, предельная усталость накапливалась в нем исподволь, будто подкрадывалась, и вот навалилась, насела. Девять лет, после того как он ушел с завода и стал преподавателем, продолжается «мясорубка» (как он называл работу на износ). Освоение методики преподавания, кропотливое создание и отработка конспектов лекций, сдача кандидатских экзаменов, поиски темы и шефа, корпение в лаборатории; одних только снимков по своей научной теме пришлось сделать около тысячи — полный чемодан фотографий!.. Когда родилась Анютка, встал вопрос с жильем, пришлось еще и совместительством заняться, чтобы накопить денег и перебраться из комнатенки аспирантского общежития в эту двухкомнатную квартиру.

Сроду не жаловался Горчаков на здоровье, был хотя и не великан, не здоровяк, но жилист, энергичен, в больнице ни разу не лежал. Однако «мясорубка» делала свое дело, и вот Горчакова стала мучить бессонница. От долгого сидения в лаборатории, в этом полуподвальном, по–черному прокуренном «бомбоубежище», сердце начало давать сбои. Все больших и больших усилий стоит ему сдерживать себя, чтобы не наорать на студента–оболтуса или не сказать шефу в глаза, что тот искусственно задерживает выход его, Горчакова, на защиту из опасения нажить в его лице конкурента. «А вот еще подсчитайте–ка», «А вот еще проверьте–ка…» — озадачивает шеф Горчакова всякий раз, когда Горчаков намекает, не пора ли, мол, закругляться. Горчаков соглашается «посчитать», «проверить», «сопоставить», но каждый раз все труднее сдерживать себя, чтобы не крикнуть: «Да сколько же ты меня будешь мариновать, сукин ты сын!.. Не займу я твое кресло, что ты трясешься!..»

После каждой такой «оттяжки» Горчакова — невиданное дело! — колотила нервная дрожь.

Да и с женой последнее время он стал колюч, без особой на то причины взрывался, и всякий раз после ссоры оба чувствовали, что отдаляются друг от друга и прежней теплоты уже нет. Даже спать они стали врозь; поздно ночью, измотавшись в сражении с цифирью и до отупения накурившись, Горчаков раскладывал кресло, превращая его в диван, и тяжело, то и дело постанывая, засыпал у себя в малой комнате.

Так что желание трахнуть по башке хамку Дуню и это враждебное чувство к дочери были как завершение давно и исподволь копившейся усталости, как наступление неизбежного срыва.

«Псих! — морщась, точно от зубной боли, метался Горчаков по прокуренной комнате. — Ненормальный! К своему собственному ребенку, к родной дочурке, к самой дорогой, к своей кровиночке… такое…»

«Дальше так нельзя! — думал он. — Надо сделать какую–то передышку. К чертовой матери дела! Их никогда не переделаешь. Нужна передышка, отключение, иначе можно свихнуться. Очень даже просто свихнуться. Я уже близок к тому, чтобы свихнуться…»

И в горячей сутолоке мыслей, желаний, сомнений он натолкнулся на главное свое желание — свежего воздуха! Хотя бы день, хотя бы несколько часов подышать свежим воздухом — вот спасение!.. И вспомнил недавнюю встречу с Лаптевым, с бывшим товарищем по заводской туристической секции, по турпоходам. Лаптев сказал ему, что обзавелся дачей, и новость эту Горчаков воспринял с иронической усмешкой: когда–то они, туристы, презирали дачевладельцев. Ныне отношение к дачам, конечно, изменилось, однако в нем–то, в Горчакове, живо еще то, давнее, отношение к ним.

— Ты, поди, и свинок там разводишь? — не без ехидства спросил он Лаптева.

Лаптев — заметно было — слегка обиделся, сказал, что до свинок дело не дошло, что он с семьей там просто отдыхает; места у них ч у дные, природа…

— Да какая там, поди, природа! — перебил его Горчаков. — Знаю я эти дачные места! Чихнешь — и соседа, гляди, слюной забрызжешь. Такая теснота. А если есть лесок какой–нибудь, то каждое дерево обтоптано, ствол залощен спинами. Каждая полянка усеяна битым стеклом, окурками, яичной скорлупой. Природа!

— Приезжайте — увидите сами, — словами из песни отвечал на это Лаптев и хитровато щурился, и вид у него был такой, будто он, Лаптев, познал смысл жизни.

«Черт с ним, — думал теперь Горчаков. — Съездить хотя бы на эту пошлую дачу. Воздух–то, поди, там почище. Вырваться, вырваться!.. А то уж не помню, когда за городом был.»

…Дальнейшее происходило в торопливости, почти в лихорадке. На следующий день с удивившей шефа настойчивостью Горчаков стал просить о недельном отпуске. Шеф бормотал в ответ, что, хотя у студентов начинаются каникулы, у преподавателей–то каникул нет зимой, преподаватели–то считаются на работе. Да, да, и заочников у него, у Горчакова, на этот раз тоже нет, но все ж таки… А вдруг декан спросит — почему Андрея Андреевича не видно?..

Мямлил шеф, тянул с ответом, искал, за что бы зацепиться, однако под энергичным напором Горчакова в конце концов сдался, отпустил будто бы с предписанием «наукой заниматься».

Не медля ни минуты, Горчаков позвонил Лаптеву: «Давай, Тереха, ключ от дачи».

Лаптев, чувствовалось, был удивлен, озадачен, стал уговаривать не спешить; он–де, Лаптев, сам бы с ним за компанию поехал на выходные дни, да и отгулы у него есть. Мол, дорога на дачу не простая, а кроме того погоду синоптики обещали неважную…

— К черту, Тереха, все отсрочки! — кричал Горчаков в трубку. — Да ты не жмешься ли? — в конце концов спросил он напрямик. — А если не жмешься, давай ключи!

Жена округлила глаза — куда он собирается? И чего это вдруг? В такой холод… Да и как он будет жить на чужой даче? Там, наверное, и печку топить придется…

— Не отговаривай меня, молчи! — сердился Горчаков в ответ. — К черту! К черту твою логику! Это никогда не кончится! Всегда найдутся сомнения, причины, неотложные дела!.. Имею я право подышать свежим воздухом или не имею?

А сам тем временем доставал с антресолей и швырял на пол в прихожей скомканный старый рюкзак, измятую, выцветшую до белизны штормовку, лыжные ботинки, искал среди сломанных Анюткиных кукол и старой обуви шерстяные носки и варежки, свитер и гетры, лыжную шапочку и туристский топорик.

Римма давно грозилась выбросить «этот хлам», как она выражалась, но Горчаков всякий раз бурно возражал, возмущался: «Хлам! Какой же это хлам! Ничего ты не понимаешь…»

У него с этими старыми вещами столько связано! От них, от грязно–зеленого рюкзака, от залатанной штормовки, от закопченного котелка, исходили, казалось ему, запахи костров, тайги, дорог, — словом, дорогие ему запахи странствий.

Взять хотя бы лыжи. Им, поди–ка, лет пятнадцать, и, конечно, выглядят они ободранными, конечно, лак с них давно сошел, на них множество царапин, да и полозк и и стончились до предела. Но Горчаков не променял бы свои лыжи на новые и расписные, потому что его лыжи–старички проверены в таких переплетах, где другие лыжи давным–давно разлетелись бы в щепки.