Владимир Бахметьев - Железная трава

Дарья Акимовна, хозяйка избы, лишилась мужа в войну с японцами: призванный из запаса, погиб он под Мукденом в чине унтера. И хотя была вдова еще в силах, однако хозяйство ее без мужской приглядки пошло на убыль, а тут еще в ту же разнесчастную пору нивы Тогорья постиг недород и, в завершение бед, дочь Алена — подростком еще тогда была — не устерегла коня на пастбище, забрел конь в тайболу, угодил в лапы медведя-шатуна.

С годами, поправившись, зажили мать с дочерью хотя и не в полном достатке, но и не жалуясь на особую нужду, даже коровенку при себе удержали. Все же пятишница, которою помесячно оплачивал Сергей угол и харчи, была вдове как нельзя кстати. В первую же получку от постояльца она приобрела в лавке Ситникова кумачу и новые полусапожки для дочери: девица собою — любому жениху краса-погляденье, а ходила даже по праздникам в обносках.

Сергей видел Алену изо дня в день, но мимолетом, и только застав ее однажды на таежной опушке за рубкою дров, разглядел, что была она и впрямь пригожа собою. Глаза у девицы цвета хвои, а зубы, как у Тонн Игнатовой, москвички, снежно-белые и мелкие, совсем беличьи. И когда улыбалась Алена, эти ее белокипенные зубы, посверкивая, как бы перекликались с солнечным блеском глаз.

Она вразмах подсекала топором еловые заросли у темной стены кедрача. На крепком, белом, как гриб боровик, подбородке ее проступили капельки пота, на щеках играл румянец.

— Ходишь? — вместо приветствия произнесла она, разгибаясь.

— Хожу! — отвечал Сергей, оглядывая ее, дюжую и не менее стройную, чем та вон молодая ель.

— На-ко, постебай! — предложила она, смахивая со лба светлую кудельку волос, и подала ему топорище.

Он взял, ощутил в дереве теплоту ее рук, и, неожиданно для себя, весело присвистнул.

— Да ты не так, — потянулась она к топору в его руке. — Ближе к затылку лапу-то держи, а ногу… вот этак!..

Кожа на руках была у нее шершавая, что лист орешника, а кончики губ слегка подвернуты усмешкою вверх.

— Баско! — одобрила она и принялась за валежник, сгребала его в кучи, подминала коленом и все посматривала на Сергея.

— С того конца тяпай, с того! А сырье не шевель… Без надобности сырье…

Хотя не уступал Сергей в росте и силе деду своему, заводскому молотобойцу, как не раз о том говорил отец, однако, не имея навыка дровосека, он вскоре взопрел, упыхался и, отдуваясь, опустил топор.

— Довольно на сегодня!

Вокруг терпко веяло потными остывающими травами, где-то далеко-далеко погружалось в темные волны хвои багровое солнце, от ближнего пихтача надвигалась пасмурь.

— Довольно! — повторил он, надвигая на белокурую копну волос потертую студенческую фуражку. — Пошел я!

— Гулять? — поинтересовалась Алена, проводя пальцем по лезвию топора: испытывала, надо быть, остроту его.

— Да!

— Завтра опять тут буду! — крикнула вслед, и некоторое время было около нее тихо: глядела, вероятно, в его сторону.

Назавтра моросил дождик. От изб несло горьковатым дымком. Над тайгой, цепляясь за вершины кедров, ползли туманы. Ковер из опавшей хвои хлюпал под ногами.

— Ага, пришел!.. — кинула встречу постояльцу Алена с приметным, по-юному смутно стыдливым, оживлением. — Стебать будешь?

— Давай! Покосилась на него.

— На посиделки ты?

— А что?

— Сними пиджак-от.

Он послушно сбросил тужурку и улыбнулся, отметив про себя, что никогда не решился бы разоблачиться так в обществе Тони Игнатовой: была на нем сильно поношенная сорочка, прихлестнутая по плечам темными от пота подтяжками.

Вспомнив о Тоне, подумал, принимаясь за топор: «Сегодня же вечером напишу ей, хорошенько выбраню за молчание… Если не ответит, значит — конец!»

— Ой, срубился никак? — воскликнула у его плеча Алена. — Эх ты, вареный!..

Сергей стоял бледный, зажав ладонью колено, на пальцах — кровь: будто бруснику раздавил.

— Ну-ка, садись!

Алена стянула с его ноги сапог, засучила штанину, подула на рану и вдруг приникла к ней губами. Жгучая боль упругой волною — по всему его телу, и — невольный вскрик.

— Теперь баско, — произнесла она, сплюнув в траву кровью.

Сергей торопко заглянул в лицо ей: в уголках ее губ, завернувшихся клейким листком, алела кровь. Он опустил глаза и, чувствуя в груди звонкую поющую силу, подумал: «Жизнь — везде жизнь… Можно и тут!»

Это был отзвук бесконечной песенки раздумья, что владела им в последнее время и подчас рождала сомнение в возможности тянуть жизненную лямку дальше.

— Подорожника не видать что-то, помогает травка эта, — говорила Алена, обвязывая платком его колено.

Он молча, все с тем же ощущением силы в груди, смотрел в чащу тайги. Дождь с тихим шорохом кропил кедрач. От темных стволов, из лиловых мокрых глубин за ними тянуло крепким, никогда не выдыхающимся здесь хмелем. Рыжая проседь осени, охватив кое-где хвою, вздымалась в зеленых космах тягучим полымем. У черных, будто обугленных корневищ отблескивали лужицы, густые и пряные, как мед.

— Зудит в коленке-то? — продолжала Алена тем же сурово участливым голосом.

— Ничего, Аленушка, до свадьбы заживет! — откликнулся он и, метнув в нее голубым огоньком своих глаз, промаршировал перед нею широким солдатским шагом.

— Видишь — ни единой хроминки, хоть сейчас в строй!

— Ай отбывал солдатчину-то? — спросила она, озирая его с плохо скрытой сконфуженностью в глазах, словно он щеголял перед нею собой и ожидал похвалы.

— Солдатчину? — Сергей прихмурился. — Во-первых, есть я единственный сын у отца и числюсь в ополчении второго разряда… А во-вторых, такие солдатики, как мы, царю-батюшке не нужны! А не нужны потому, — подхватил он живее, — потому, Аленушка, что плохие вышли бы из нас защитники престола…

Она молчала, потупившись, затем — негромко:

— Политик ты, знаю! — И вздохнула. — Эх, много вас нынче, сердешных…

— А это худо? — подшагнул он к ней вплотную. — Отвечай: худо, что… много нас… Ну?

Он прихватил рукою ее локоть, она тихонько отстранилась, подняла глаза, взоры их встретились.

— Давай, паря, еще мало-мало посеку я! — меняя разговор, вымолвила она и потянулась к топору. — Мамка с вечера за печь примется, тесто заведено у нее… А ты вот чего, — добавила решительно, — ты иди-ка ко двору, а то — храни бог — еще чего у себя порушишь…

В голосе ее послышалась смешинка, но провожала она его долгим взором, в котором было что-то встревоженно смутное, едва ли ею осознаваемое.

Вечером Сергей уселся у себя в светелке за письмо в Москву, к Тоне, писал, перечеркивал и рвал написанное. Выходило не то, что надо: то слишком сурово, то чересчур мягко. «Однако следует выждать, — решил он. — Вспомнит, пожелает — сама напишет, а нет, так и… не надо!»

Тут как раз вошла хозяйка с мискою рассыпчатого творогу — на ужин ему.