Владимир Бахметьев - Железная трава

Едва заговорил Липован о поборах-грабежах урядника, весь встрепенулся Сергей и еле дождался, когда дед распрощается. А как остался один на один с собою в светелке, дверь — на крючок и с ног сапоги долой! Только теперь, слушая деда, вспомнил Сергей о своей упрятке: вон как вышиб гнус-урядник память у него… Ухватил со стола бритву, вспорол в одном сапоге обшивку голенища, в другом — настил кожемячный… И вот — ура, ура! — кредитки оказались на месте, в полной сохранности! Пятерку всего с мелочью и выгреб Филин из карманов Сергея, а главного-то капитала не досмотрел…

Ожил Сергей, и вновь, как бывало там, в зимовье, не спалось ему по ночам от роившихся в голове мыслей: бежать, бежать во что бы то ни стало!..

Много бы дал он, чтобы знать о том, что творилось ныне на белом свете, какие новые походы намечают большевики, как живет и борется родная Москва!

В надежде услышать хотя бы самое малое о большом мире, заглянул Сергей даже к Иншакову и Пронину. Но меньшевика на месте он не застал, а Пронин сам со дня на день поджидал Егорыча, Румянцева… любого, кто бы мог поведать ему новости.

Бледнолицый, болезненно нервный, с глазами, полными томления, встретил он Сергея улыбкою и заговорил тотчас же о том, что тревожило его и чему он не находил еще для себя объяснения… Говорил долго, горячо, но сбивчиво, не слушая откликов собеседника, и не было возможности разобраться в его мыслях, хотя и брезжило в их пасмури что-то новое, не похожее на прежние увлечения этого последователя ультиматистов.

С чувством отчужденности, близкой к неприязни, покинув Пронина, Сергей тогда же решил выбраться пока что, до возвращения «своих», в тайгу.

И вот он с ружьишком за плечами, с преданным псом Танышем под рукою снова часами бродил по таежным чащобам, дышал жадно медовым духом трав, слушал уютливые напевы птиц.

В бледном оперении летели вешние дни над тайгою, шумели извечно бездумные ветры в кедраче, а ночью серебром пылили по хребтам звезды и густые тени ужами укладывались в низинах вокруг пнищ и кореньев.

Сидел Сергей у порога своего зимовья, вслушивался, закрыв глаза, в таинственные там и сям шорохи среди ночного безмолвья, и как-то само собою в памяти его возникала стародавняя кержацкая песня деда Липована:

Да, прекрасно было это могучее, покоем насыщенное царство зелени, но… чего-то в нем недоставало теперь. И недаром Сергей — находился ли у зимовья он, забирался ли вслед за Танышем в дремучие заросли — как бы что-то все время искал, кого-то, сам того не сознавая, поджидал… Особенно настойчиво тянуло его к сосняку у косогора, под которым пролегала дорога с далекого Енисея. Налево тут — сосны стеною, направо — откос глиняный, а над откосом опять сосны и небо, густое-густое, совсем кубовое…

Забрел сюда Сергей однажды на исходе второй недели своего пребывания в тайге, приметил свежие колеи по песчаному пуху дороги и подумал — не пора ли было наведываться в Тогорье? Ведь Егорыч мог уже вернуться… Вслед он успокоил себя: о возвращении Егорыча немедля дали бы знать в зимовье.

Чувствуя усталость во всем теле (с утра раннего на ногах!), он прилег на траву, уложил подле себя Таныша и отдался дремоте. Там и здесь по иглистым ветвям — солнечные блики, на угретых стволах сосен — сухие пенки в румянах, смоляные подтеки мучнистые.

Сквозь забытье под шорохи солнца, как сквозь янтарь, вся явь светится.. Осы у самого лица дрожат-шныряют, чивиликает пичуга где-то, терпкое дыхание полыни щекочет веки… И не полынь будто, а чьи-то жадные губы льнут, и не пчела звенит пролетная, а в жилах кровь со звоном переливается… И алые в воздухе, сквозь ресницы, зерна — плывут, маячат, мерцая.

Чу! Фыркают где-то на дороге кони; гремят, спотыкаясь, бубенцы: буль-быль, буль-быль… Кто-то на коней баском:

— Но-э-о-ы…

Вскочил Таныш на ноги, навострил уши. Ближе бульканье бубенцов, и уже слышно, как, шурша, жуют колеса сыпучий песок… Вдруг сорвался с места пес и — стрелою по дороге, за угол; вслед за тем — отчаянное его повизгивание и чей-то смех, знакомый, переливчатый.

Впился глазами за поворот Сергей. Сердце — бух-бух, щеки огнем занялись… Понял: давно ждет-поджидает он этой встречи, из-за нее и с дорогой породнился.

Показалась пара коней, пегих, с рыжими подпалинами на боках. На грядушке телеги — Алена, у ног ее, спущенных к колесам, прыгает, ластится Таныш.

— Алена… — вскрикнул Сергей и добавил, встретив с той стороны телеги чужие глаза: — Панкратьевна!..

Алена потянулась к вожжам в руке седока-соседа, придержала коней и, выпрыгнув на дорогу, бросилась к Сергею:

— Ходишь? Вызволился?!

— Хожу, хожу… — весело ронял Сергей, захватив обе руки Алены.

— Ой, как хорошо-то! — вырвалось у той звонко.

Из-под кумачовой повязки выбилась льняная прядь у нее — золотом отливала на солнце, а в зелени глаз порхала улыбка, — как все это знакомо, близко, мило Сергею!

— Ваньша! — обернулась она к тому, чужому, на грядушке. — Здоровкайся! Наш постоялец… А это… муженек мой!

Тяжело, неуклюже забрав руку Сергея в свою, потупился Ваньша. Совсем молодой он, русый, бородка курчавая, глаза просторные и чистые, будто росой омытые.

Весело стало Сергею.

— Подвезете, что ли? Махну я с вами домой…

И следом за Аленой взобрался на грядушку.

— А я в гости к вам намеревался, пешечком…

— Куда те, паря, далеко до нас… — заметила Алена и ударила по коням. — И-ох вы, милые!..

Кони на рысь перешли.

— Я теперь сто верст в сутки откачаю! — выкрикивал Сергей, припрыгивая в телеге. — А вы скоро в Тогорье-то, к маменьке, переселитесь? Освобожу я вам вот-вот светелку!..

— Это как? — вздрогнув, обернулась к нему Алена. — Опять…

— Опять, опять! — прервал он ее и указал рукою на прытко бежавшего у колес Таныша: — Попробуй-ка удержать его… Так вот и я!..

— Ой, остерегся бы ты! — произнесла она с неприкрытой тревогою в голосе.

— Ничего, Алена Панкратьевна! — воскликнул он тем же беззаботно веселым тоном. — Учен я теперь, а ученому — море по колено… Опять же летом не то, что зимою… Как Енисей-то ваш? Двинулись пароходики?

— А что им, ходят… — отвечала она рассеянно, стараясь, должно быть, уяснить себе смысл сказанного Сергеем. Помолчав, продолжала более живо: — Намедни один, грузовой, как запасался у нас топливом, слух по селу пустил…. Будто опять где-то царевы-то слуги кровушку людскую пролили… С челобитной о нуждах своих горьких поднялись люди, к хозяевам шли, а им встречу — пальба из ружей!..

— Погоди, погоди! — насторожился Сергей. — По кому… пальба, где?!.

— На каких-то золотых приисках было… — негромко, краснея, подал голос Ваньша. — У нас, в Сибири же… Эх, — вздохнул он, — истинная, видно, правда в книжке одной говорится: покуда народ за дубину не примется, вовек с него крепость не снимется…