Владимир Бахметьев - Железная трава

Кто-то откликнулся живо:

— Известно, нету. Наши ж и увезли его… Сам видел!..

— А видел, так пошто же молчал? — зыкнул кузнец. — Сопля, право, сопля!..

— Говорил я, не слухали, — оправдывался человек.

В зале, в кабинете, в гостиной и дальше к буфету продолжался погром.

Старый екатерининский дом, державший в страхе десятилетиями огромный и многолюдный край, расплачивался за все свое прошлое.

Скорый поезд уносил губернатора в великие степные просторы.

У дверей столовой дежурил, скучая, часовой из ополчения, в австрийской синей шинели, с винтовкой без штыка.

За столом, сгорбившись, сидел долговязый человек. Левую руку он запустил в свалявшиеся космы пегих с проседью волос, а правою держал у нижней отвисшей губы цыгарку, и щурил от дыма водянисто-светлые сонливые свои глаза.

Егор Андреич, сопровождавший губернатора во главе отряда, стоял у окна.

За окном, большим и светлым, проносились в метельном беге вешние поля, то — густо-черные, смолистые, с синими дымками испарины, то — бледно-зеленые, окрапленные нежным гусиным пушком озимых.

Там и сям в горбатых далях, под серым набухшим небом выплывали деревни с соломенными крышами — солнечными без солнца.

У самого полотна вприпрыжку скакали молодые елочки; верстовые столбы гнались за вагоном и не могли нагнать; звенели, кружа голову, попутные мосты с простынями вод под ними.

Солдат, кашлянув в руку, окликнул человека за столом:

— Слухайте-ка… Я об чем…

— Ну? — поднял человек голову.

Это был сподручный Егора Андреича по отряду, столяр Герасимов.

— Что же теперь ему будет? — спросил солдат, кивая головой в сторону губернаторского купе.

— А ничего… — отвечал Герасимов сонно, в нос, гнусаво. — С мертвого, дядя, спросить нечего!..

Солдат не понял.

— Оно, конешно… — неопределенно протянул он.

Егор Андреич резко повернулся от окна.

— Слушай, философ, — сказал он Герасимову, — бросил бы ты свои загадки… ей-ей!.. А кстати и цигарку!.. Накурил тут, дышать нечем…

— Говорю, как думаю… — тем же сонным голосом откликнулся столяр и покорно приткнул цигарку о ножку стола. — Думаю и говорю…

— Думал бы раньше, — рассердился Егор Андреич. — Теперь, брат, думать некогда… Дело надобно делать…

— Делать будешь ты…

— А ты?..

— Я? — голос столяра дрогнул. — Я, друг, за тобой… трусцою…

— Эх ты, революционер!..

— Я! Какой уж есть… Да мы тут, Егор Андреич, ни при чем… Соки-то из нас, мужиков, сиятельные господа не даром тянули… Сто лет… Ты вот уцелел, а я проржавел… Соку не хватило!..

— Ладно уж, молчи!.. — прервал его Егор Андреич и отвернулся к окну.

Стоял и думал, поводя желваками скул, точно прожевывая что-то жесткое, неподатливое.

Зеленели нежные, за окном, озими, плыли из синих далей, как неведомые корабли в море, деревни, бежали, сломя голову, у самого полотна молодые елочки.

— Слушай, брат, — повернулся снова Егор Андреич и опустился подле Герасимова. — Слушай… не тужи!.. Зачтутся им все наши уроны… Встряхнем мы их, брат, так, что… ой-ей-ей!..

Ударил крепко ладонью о стол.

— Праведно, чего там!.. — откликнулся повеселевший солдат.

— Эх, ребята! — заломил Егор Андреич руки и потянулся, выпятив грудь колесом. — Ей-ей, терпения нет… Так бы вот взял и все враз перевернул!..

Пригретый возбуждением товарища, столяр хихикнул:

— Бодливой-то корове бог рог не дал… Слыхал?..

— Ничего… отрастим!..

Губернатор лежал в купе на пружинном, мягко покачивающемся тюфяке и никак не мог собраться с мыслями.

События развернулись столь неожиданно и так стремительно, что все казалось сном: и то, что там, в Петрограде, бунтовали, и то, что его самого везут теперь куда-то под штыками.

Надо бы что-нибудь предпринять, уяснить, вникнуть…

Но как и что?

Как и что?

Часы летели, и летел навстречу неведомому поезд.

На станциях было по-необычному шумно. Играли горластые оркестры, вздувались парусами в вешнем ветре красные полотна, на базарах и площадях, примыкавших к вокзалам, бурлил праздничный водоворот.

Но грохот медных труб, и кровавая пена в воздухе, и взбаламученное море косматых голов — все это было не настоящее.

Настоящее, близкое, понятное губернатору, осталось позади, там, за вчерашним днем.

Настоящее — это белый екатерининский дом в колоннах, мирная площадь с собором, похожим на просфору, и тихие поля за городом.

Если сесть в карету летним утром, до солнца проехать сонные улицы в колбасах и кренделях на вывесках, выбраться за пустую, пахнущую дыней, площадь, то тут и пойдут поля.

Сидеть, откинувшись к пахнущему нафталином задку, дремать сладко и в дреме слушать, как поют колокольчики, как гикает робко ямщик, сдерживаемый старым камердинером, — это и есть настоящее.

В первом большом селении, — когда-то здесь высилась бревенчатая крепость, а теперь желтеет веселый трактир, — карета станет на отдых, губернатор выйдет к волостному правлению и пройдет в толпе праздничных рубах к крылечку, а на крылечке — бородатый старшина с хлебом и солью.

И опять тихие поля, нарядные под солнцем ветряки, пыльная, в дурманах полыни дорога… Карета ныряет в уемах, позади трещит исправничья пролетка, и гикает, лихо заломив фуражку, урядник на своем бойком коне.

К вечеру, в закатном солнце, встанет на взгорье уездный город. Здесь на площади, зеленой, не утоптанной, перешептывается в ожидании толпа мещан.

Исправник распахнет дверцы кареты, губернатор выйдет и величаво раскланяется. На ступенчатой паперти ждет залитое золотом духовенство. Торжественно и благоговейно бухает колокол… А потом — легкая закуска в просторном доме предводителя дворянства, банчок и жирный ужин под свечами, у раскрытых окон, выходящих в сумрачные аллеи.

Губернатор не помнит, как и когда стал он сановником: в то ли еще время, когда молодым чиновником носился в вихре придворного бала, или позднее, когда в его руках шуршал голубой пергамент высочайшего приказа.

Нелегкое это было дело — губернаторство. В присутствии накоплялись горы кассаций, и надо было распружать их; жандармское управление ссорилось с полицией, и надо было мирить; земство строило школы и отмахивалось от этапных тюрем: надо было вводить в рамки горячих земцев… А там скандал в уезде с исправником, оступившимся с купцами; эпизоотии в Волчанской волости; самоубийство шелудивого мальчишки, изгнанного из гимназии и оказавшегося внуком шталмейстера; уколы, тихие, исподтишка, уколы «Нашего края», и неожиданное загадочное убийство в селе Подлужном урядника: одни говорили — пил и в беспамятстве попал головой в пруд, другие утверждали, что был тут политический умысел.

Незаметно подкрался и отгремел пятый год.