Владимир Бахметьев - Железная трава

Стиснув зубы, шатаясь, зыбче перебирая ногами, она подвинулась вперед… Наконец, ее заметили. Взмахнув бичом, всадник круто повернул коня в ее сторону.

В полусознании, обливаясь кровью, она вдруг почувствовала чьи-то крепкие руки, бережно охватившие ее, раскрыла глаза, увидела склоненную к ней голову в фуражке с красной звездою на околыше.

— У Лисок… за холмом… казаки!..

Произнесла внятно, четко, чувствуя, как с каждым словом сваливалась давящая тяжесть с плеч.

И позже, осиливая забытье, с улыбкою на устах, с улыбкой никогда ранее не испытанного счастья, слышала Фроська звонкие сигналы горниста, чью-то голосистую команду, размеренно крепкий многоногий топот марша… И чудилось ей при этом, что где-то совсем, совсем близко, чеканя боевой шаг, проходил об руку со стрелками Ознайко, ее Петруша Ознайко.

«Вот и свиделись… — роняла она шепотком. — Свиделись…»

Подле, у самых носилок, стоял седоусый человек с красным крестом на рукаве, вслушивался в невнятный лепет раненой и дивился блаженной улыбке, не сходившей с мертвенно бледного девичьего лица.

«Вызволится, вызволится…» — ронял про себя седоусый и оборачивался в сторону холма, откуда вперемежку с винтовочными залпами доносилось гремучее «ура».

1920, 1952

Большая, сложная, неповторимая работа, в которой своими жизнями участвовали тысячи рабочих и крестьян, происходила вдали от Солонечной. Еще десятки верст отделяли станцию от места боев. Не было слышно ни грохота орудий, ни гула земли под кавалерийскими ватагами, и не видно было зарниц по ночам. Казалось, ничто не угрожало мирной жизни. Люди неторопливо возились около складов, гоняли по путям паровозы. За станцией, в поселке, с утра до позднего вечера дымилась кузница, пели на заре пастушьи рожки, и по-обычному, как вчера, как год назад, раздольная степь оглашалась многоголосою песней труда.

Порою через станцию следовали эшелоны бойцов. Угрюмо и бесшумно, почему-то всегда ночью, подкатывали вагоны с огнеприпасами. Раз и два, сотрясая под собою почву, громыхали мимо, вне всякого расписания, тяжелые, в сизых латах броневые поезда.

Но ни эшелоны с бойцами, ни броневики с выглядывавшими из-под прикрытия орудиями тревоги на Солонечной не вызывали.

У эшелонов были автомобили на залитых солнцем площадках и кумачовые знамена, вздернутые под самые крыши вагонов. Красноармейцы, еще не ведая бессонных ночей, с веселым гоготом бегали взапуски по платформе. Броневики окружала орава ребят. Команда из матросов, пользуясь краткосрочной остановкой, рассыпалась по базару, тащила оттуда горячие лепешки, сало и арбузы, похожие на выкрашенные ядра. За матросами с площади следовали молодые торговки снедью; они жадно разглядывали стальной поезд, матросы зазывали их внутрь: «Лезь, не робей, весь механизм изнутри покажем!» Охотницы лезли и возвращались назад растрепанными и жаркими, как из бани. Их окружали, расспрашивали, они улыбчиво косили глазами на сторону, отмахивались. Потом в накаленные зноем стальные коробы взбирались другие, и оттуда, как из стогов сена, до самого сигнала отправления слышались ярый визг и хохот.

И вот все это оборвалось.

Какая-то тяжкая беда стряслась там, где не одну неделю отважные полки сдерживали натиск врага. Похоже было, что могучая незримая стена, которую толпами подпирали вооруженные люди, вдруг рухнула — и через степь, в черные дыры, зияющие между землей и ночным небом, потянуло невообразимо диким и жутким.

К Солонечной с юга двинулись поезда с эвакуированным имуществом, с полуразрушенными автомобилями, с фуражом и ранеными — под красным крестом. Из сел и деревень, опаленных близким дыханием войны, хлынули беженцы. Будто подстегиваемые бичами, они обгоняли друг друга, запружали переправы. С гиканьем и понуканиями бабы тащили за повозками коров, в повозках гремели цибарки, бочонки, ухваты. Дети лепились на возах как сливы на ветвях в урожайное лето. Псы, жеребята, овцы подымали вокруг обозов столбы пыли, и чудилось, что степь охвачена пожарищем.

С побочного пути, неведомо по чьему распоряжению, прибыл товарный поезд, груженный доверху овсом и сеном, и почти вслед за ним, с той же стороны, вцепившись в крыши и площадки вагонов, подвалили раненые вперемежку со стариками, детьми и женщинами, по-городски одетыми. Лица их, пепельные от бессонницы, были полны смятения.

Все спуталось. Потерялось представление о времени, о местонахождении неприятеля, о его силах. Беженцы рассказывали о стальных чудовищах, будто бы проникавших к ним на пашни, и о самолетах, сбрасывавших огонь прямо на избы. Люди с бурыми, запыленными перевязками на руках толкались всюду и всех уверяли, что были обстреляны разъездами немцев в тех местах, где немцам быть не полагалось. И это было едва ли не самое угрожающее из того, что перекатывалось из уст в уста среди беспорядочной, полонившей станцию толпы.

Тревога перекинулась дальше, к северу, в близлежащие селения. Там перестали выгонять стада на пастбища, ожидая с часа на час вражеского нашествия. На полях у спелой пшеницы собирались старики и женщины, на их лицах до кости пропеченных зноем, полыхала злоба. Гремела брань. Бранили чужих и своих, дальних и близких. Страх за насиженные места, за хлам, за рухлядь, накопленные годами, за все привычное, налаженное и еще вчера казавшееся вечным, делал людей неузнаваемыми. Жены кляли мужей — тех, что попали к белым; и тех, что дрались сейчас против белых. Вернувшись с поля, люди собирались на сходки и выносили приговоры по указке лавочников, бывших помещичьих приказчиков. Голоса одиночек из бедноты тонули в гаме кулацких подпевал.

Округа выходила из берегов, как река в половодье, и грозовые тучи уже клубились над степью, охваченной неизбывным горем, отчаянием, ненавистью.

Порою казалось, что людские волны, расходившиеся вокруг станции, захлестнут пути, остановят паровозы и сомнут всю происходившую здесь работу. Но летел час за часом, садилось и снова подымалось солнце, а на станции по-старому грузились вагоны, и одни из них уходили дальше, к северу, а другие спешно отводились на запасный путь. В телеграфной неутомимо стрекотали аппараты; в кабинете начальника, обращенном в штаб продбазы, щелкали счеты, скрипели перья; на поселке, в прогорклых от махорки горницах исполкома, дежурили по очереди станционные ребята с винтовками.

Штаб красной бригады расположен был южнее, на прифронтовой станции, а в Солонечной уже очищали под него служебные помещения, и кто-то в туго перетянутой ремнями тужурке, сопровождаемый двумя парнями с наганами у бедер и кумачовыми повязками на рукавах, выдворял в слободке бывшего владельца паровой мельницы и вдовую собственницу двухэтажного, под черепичной крышей, дома.