Владимир Бахметьев - Железная трава

— Провались вы все пропадом! — выдавил сквозь зубы Гаврилов, захватил в углу метлу, шаркнул ею у топки и, отбросив прочь, подкатил матерщиной.

— Она тут ни при чем! — сказал Русаныч, ставя метлу на место.

Отводя глаза в сторону, старик сдернул с головы фуражку.

— Жить небось всякому охота! — говорил он, засовывая что-то в фуражку, и в его голосе почудилось Русанычу злорадство. — Каждому своя судьба… Понял?

Русаныч пятился от него к топке, старик, придвигаясь, твердил свое:

— А ты не юли. Вот прикинем и — баста… Может, не тебе!

Паровоз, отдуваясь, взбирался на гору, в черных пролетах огненными мухами летели искры, встречный ветер заносил в будку пряный, горьковатый запах полыни.

Офицер сидел на откидной скамье, облокотившись на рукоятку шашки, закрыв глаза. Дрема одолевала его, он встряхивал, вскидывал голову и вновь сникал весь. А те двое стояли друг против друга у топки и тянули из отороченной галунами фуражки свою судьбу: медные бляшки — одна с нарезом внутри, другая гладкая.

Первым просунул руку Русаныч. Старик отвернулся.

— С нарезом… — сказал, дрогнув помощник, губы его распустились, на лбу под льняною прядью выступил градинами пот.

— Значит, тебе! — сказал Гаврилов и отвел глаза, как бы опасаясь, что помощник прочтет в них больше того, что следовало. — Ничего не поделаешь: тебе!

Русаныч молчал. В неверном, подрагивавшем свете из топки старик видел, как студеная бледность медленно заливала потное лицо помощника.

— А ты крепись! — выронил машинист с озлоблением и принялся объяснять, что и как делать, показывая рукою то на водомер, то на рычаги.

Помощник смотрел и слушал, как сонный.

— Понял? — рванул его старик за рукав блузы.

Русаныч поднял тяжелые, в темных кругах, глаза:

— Понял!

— Так ты… чего же? — Голос старика дрогнул.

— А ничего! Уходите.

— Ладно, уйду… выскочить недолго… — бормотал Гаврилов, стараясь поймать взор Русаныча, а тот, чужой и хмурый, косил глазом куда-то в угол.

— Уходи! — повторил Русаныч и вдруг, широко распахнув глаза, выцедил сквозь зубы: — Сразу уж, сразу!

— Твое дело, твое дело, — скороговоркой пролепетал старик и потянулся к помощнику. — Ну, так прощай!

— Прощай, — выронил Русаныч и, не глядя на машиниста, как бы вовсе не замечая его движения, вскинул руку к сигнальному кольцу.

Нестерпимая жалость стиснула сердце старика. Он стоял, наблюдая за помощником, борясь с собою. Слышались тяжкие, как удары кувалды, вздохи машины. За окном метелицей проносились огненные мухи.

«У-а-а…» — протяжно, дико заревел под рукою Русаныча паровоз.

Подъем кончался.

— Ну-ка! — произнес Гаврилов, неожиданно подшагнув к помощнику, и оттолкнул его от приборов.

Русаныч вздрогнул, торопко оглянулся, как бы возвращаясь из своего ему одному ведомого мира.

— Слышишь! — снова окликнул его старик. — Бляшки эти… наврали!

Русаныч не понимал.

— Черта ты тут сделаешь… — продолжал с горячностью старик. — Ишь механик какой!..

— Дык, ты что ж это, а?!. — вскинул Русаныч голову, осмыслив, наконец, слова машиниста. — А черт… Издеваться надо мной?!.

Последние слова застряли у него в горле. Со старого, испепеленного многолетним трудом лица машиниста повеяло на него спокойной решимостью. Это было лицо, говорящее Русанычу о жизни, разрешающее ему, приговоренному перед тем к смерти, жить… «Жить, жить… жить…» — зазвучало во всем теле Русаныча многоголосою музыкой, и бранчливо, с обидой, но уже не веря в свои слова, говорил он:

— Разве же так можно? Мне выпало… Что ж я, хуже тебя, что ли?..

Гаврилов сурово прервал его.

— Стой! Кто тут хозяин?

Потом, перехватив в мокрых глазах Русаныча надежду и обиду одновременно, старик продолжал мягче:

— Ты вот что… Ты не противься… Знаю, не откажешься, не таковский… Я об чем, пойми! Мне ведь все одно… Я, видишь, у последней станции, Русаныч: часом раньше, часом позже — вылезай!.. А тебе вон еще сколько кататься… Понятно?..

У Русаныча прыгали губы. Он молчал.

— Опять же с умом тут надо, умеючи… Поезди с мое, узнаешь!.. Я, вишь, каждый каприз у него превзошел, у конька моего, а ты… что?.. Ты думаешь, ушел бы я?.. Нет, шалишь! Мне от него все равно не уйти…

Он еще что-то говорил, горячась, волнуясь, о паровозе, о себе, но Русаныч и без слов понимал его.

Когда вслед за тем, приходя в себя, как от толчка, офицер вскинул голову, глазам его представилось странное зрелище: крепко охватив друг друга руками, машинист и помощник целовались. Делали они это сосредоточенно, степенно, поворачивая головы крест-накрест, то к одному, то к другому плечу.

«А ведь напились-таки! — подумал офицер, брезгливо сплюнул и затревожился. — Не вышло б беды!»

Тут он вспомнил, верно, о завтрашнем утре, о новых опасностях, угрожавших ему, и махнул рукою:

«Э, черт! Все равно…»

Он затих на своей откидной скамье, охваченный неодолимой дремотою, и насторожился лишь в самую последнюю минуту, когда паровоз с стремительным грохотом несся под уклон. Тут только заметил он, что белокурый кочегар куда-то исчез, а машинист, вытянувшись, будто часовой у порохового погреба, одиноко стоит подле своих рычагов. И еще видел он сквозь дремоту, как старик, сгорбившись, жадно сосал цигарку, придерживая ее у рта трясущимися пальцами.

Офицер не успел осознать конца. Беззвучно полыхнуло огнем, и все вокруг померкло.

Спрыгнув, на тихом ходу, еще до уклона, с паровоза, Русаныч побежал за ним, но едва добрался он до взъема, звездное небо рухнуло, песчаный омет у дороги рассыпался, как пепел цигарки, и полусгнивший верстовой столбик выпал из земли, сполз по насыпи. Русаныч споткнулся, упал, приник лицом к шпале и зарыдал.

На Солонечной, в зале первого класса, на столах, спешно сдвинутых в виде нар, под красным полотнищем лежали рядом: комендант, начальник продбазы, стриженый телеграфист и еще один из караула станции. У всех их лица были прихмуренные, с восковыми складками вокруг рта и полузакрытыми, как бы прищуренными глазами. Руки, откинутые на сторону, застыли в том самом положении, в каком застала этих людей смерть.

Одинокий часовой с красным бантом на груди стоял у изголовья и, точно завороженный, не отрывал косого взора от головы коменданта. Раскроенная ударом шашки, она кое-как стянута была бинтами, и мертвая кровь каплями просачивалась через холстинку.

А в зале, балансируя, как по льду, ходили на носках вооруженные бойцы, и ими же были запружены станционная платформа и вся площадь за чахлым сквером с акациями.

Весть о крушении поезда белых передана была из штаба бригады в Солонечную, а отсюда подхвачена телеграфом соседних станций и в течение нескольких часов разнесена из уст в уста по всей округе.