Владимир Бахметьев - Железная трава

Ткачев слушал объяснения сержанта и торопливо заносил в блокнот что-то свое.

— Продолжайте, товарищ Васютин.

Но продолжать Васютин не собирался. Беседа явно не клеилась. Видя это, Ткачев предложил раскурить папироски и затем, держа в одной руке наготове блокнот, а в другой папироску, начал помогать сержанту. Сержант должен учесть, что газете позарез нужна заметка на материале Кривой Горки, а в заметке будет ценно все, что касается героического поведения бойцов. В штабе говорили, будто он, сержант, первым ворвался в траншею к немцам.

— Точно! Но я был не один, — отозвался Васютин угрюмо. — Со мною, локоть в локоть, дрались Савин, Грифцов, Потемкин… Еще Асан, Мухаметов Асан.

— Да, но они следовали за вами, — перебил Ткачев. — Вы увлекли за собой товарищей, не правда ли? — он вскинул голову и протянул сержанту свою папироску, предварительно попыхав ею. — У вас, потухло, прикуривайте.

— Некурящий я, — сознался сержант и, упершись локтем в подушку, долго искал вокруг себя, куда бы уложить обугленную с одного конца папиросу.

Он был бледен, на лбу, на впалых щеках, даже на верхней губе его проступили капельки пота, а в серых глазах с расширенными, как бы набухшими зрачками залегла пасмурь. И все время он беспокойно оправлял на себе одеяло.

А Ткачев проворно водил в блокноте карандашом и напористо, баском, приговаривал себе:

— Итак, следуя за огневым валом нашей артиллерии, пехота приблизилась к немецким укреплениям, а когда артиллерия перенесла огонь в глубину, сержант Васютин первым со своими бойцами ворвался во вражеские траншеи… Вы что-то сказали, товарищ сержант?

— Нет, товарищ старший лейтенант, я молчу.

Он действительно молчал. То, что довелось ему перенести и перечувствовать на Кривой Горке, было совсем не так просто, как это получалось у корреспондента.

«Ворвался… Первым ворвался! — размышлял про себя Васютин с чувством невольной горечи, почти обиды. — Попробовал бы ты этак ворваться».

Артиллеристы, слов нет, свою работку перед атакой выполнили на отлично. Однако, когда он, Васютин, повел взвод дальше, вверх по Кривой Горке, и когда до немецких позиций оставалось каких-нибудь двести метров, уцелевшие огневые точки противника открыли такой губительный обстрел, что взводу пришлось залечь. Тут и началось! Прижатые к земле, люди не двигались, не шевелились, хотя у каждого, как мог Васютин судить по себе, все внутри кипело, рвалось вперед. Трудно придумать что-либо более тягостное, чем этот галоп на месте, в лежачем положении! Были минуты, когда только для того, чтобы поднять голову, приходилось собирать всю свою волю, затрачивать столько жизненных сил, что казалось: прежде чем удастся стать лицом к лицу с врагом, жизнь, вся сполна, будет израсходована.

Все же Васютин полз, карабкался, подвигался ужом вперед, угадывая, что где-то рядом с ним и за ним ползут, карабкаются другие. И одно это сознание, что бок о бок с тобою твой товарищ, что все испытываемое тобою испытывает и он, сосед, облегчало сердце и делало возможным новые усилия воли.

Не раз Васютину казалось, что, затаившись под огненным ливнем, он уже не в состоянии будет понудить себя даже голову поднять. Но вот сосед, вскочив и пригорбившись, стремительно осиливал очередные два-три метра. Тогда и к нему, Васютину, возвращалась способность бороться, он словно освобождался от оков. Порою же, когда представлялось, что никто другой, кроме него, не решится двинуться дальше, он встряхивался и с отчаянной решимостью, почти в полный рост, перебегал к новому, заранее намеченному укрытию. И за ним, как за магнитом, тянулись другие.

Так, давая знать о себе друг другу, незримо один другого подталкивая, они метр за метром брали у врага пространство, и при этом были у каждого свои сокровенные мысли и своя цель, ради которой человек, одолевая смертный страх, понуждал себя к действию. У одних это были мысли о семье, у других — о колхозе, которому несдобровать, если подпустить фашиста, у третьих — об участи покинутого завода… У каждого что-нибудь свое, самое для него дорогое, а все вместе — семья, любимые люди, колхоз, завод — и было тем, самым дорогим для всех, во имя чего стоило рисковать головою: родина, родная земля, родные люди!

Только вблизи вражеских окопов, в полосе взорванной колючей проволоки, Васютина вдруг охватила ярость, нестерпимая злоба на врага за все то мучительное, что было пережито… И тут он, Васютин, действительно ворвался к врагу, а ворвавшись, бил, крушил, палил из автомата.

— Продолжайте, продолжайте! — услышал сержант нетерпеливый басок корреспондента.

Оказывается, увлеченный собственными мыслями, вслух думая, Васютин незаметно для себя разговорился, да так, что Ткачев едва успевал за ним записывать.

— Продолжайте, дорогой.

— Я кончил, товарищ старший лейтенант.

— Ну, нет! Вы еще ничего не сказали о немецком полковнике, — забеспокоился Ткачев. — В штабе дивизии мне совершенно ответственно передали, что вы единолично пленили полковника.

— Точно! Только на кой ляд вам этот полковник?! — снова потускнел Васютин.

— Нет, нет! Прошу вас, — настаивал Ткачев. — Утомились — можно перерыв. Кстати, дежурная сестра подает мне знаки… Очевидно, она чем-то обеспокоена.

Он покинул табуретку и, слегка прихрамывая, держа правое плечо выше левого, направился в другой конец палаты, к сестре.

— Разрешила еще побыть, — сообщил, возвратившись, Ткачев и снова уселся. — Только скоренько, долго с вами нельзя, опасается сестра за вашу температуру.

Васютин махнул рукою:

— Выдюжим! А вы… позвольте вас спросить… с рождения так или… Я насчет вашего марша, не в порядке с ногой у вас.

Теперь отмахнулся Ткачев:

— Поцарапало мало-мало мне ногу, осколок в бедро угодил.

И, нервно подергивая уголками рта, отвел свои большие карие глаза в сторону. Но сержант не унимался:

— При каком, извините, случае пострадали?

— Не стоит распространяться.

— Так, так, — одобрительно покивал головою Васютин и впервые за время беседы улыбнулся. — Значит, мы с вами в одной упряжке шагать можем: у вас — правая, у меня — левая… Из-за того черта, полковника, я и пострадал. Сдуру от раков вздумал его вызволять, он и отблагодарил!

— Расскажите, товарищ сержант.

— Да тут и рассказывать-то нечего.

Васютин снова, в которой уже раз торопливо, будто чего-то опасаясь, оправил на себе одеяло, приподнялся на локте и продолжал:

— Как сковырнули мы немцев с высоты, они кто куда — врассыпную. А полковник этот, Рудольф Гольц по имени, на машину да к переправе. Речка по ту сторону, у самой, почитай, Горки протекала. Ну, мы, конечно, вслед. Ребята поотстали, а у меня откуда что бралось — как на крыльях я. И вижу — встала близехонько от воды на всем ходу машина с гитлеровцами. Выскочил из машины полковник, за ним — шофер, и оба к заброшенной у берега лодчонке… Приложился тут я и — полною очередью по фашистам. Глядь — один, как подкошенный, бултых у лодки, а другой, этот самый полковник, наутек, в сторону, к камышам. Я — туда, и вдруг слышу — вопит человек благим матом, так вопит, что у меня аж под ложечкой засосало… Сбросил я сапоги да в воду. Разгреб камыши, а он, черт, барахтается, навовсе тонет… Мне бы отвернуться: без всякой затраты, природно, враг на тот свет, к самому водяному, лезет, и пусть бы лез! Я же, дурной, к нему шарахнулся — ровно бы толкнул меня кто! — да за лапы его и — на бережок к машине… А он в полном помрачении, дыхания даже лишился… Старый, усы белым-белы, как у покойного деда моего, шея чулком, в морщинах, вся… Ну, затеял я возню с ним, по всем правилам скорой помощи. Родом-то с Оби я, сподручным машиниста на пароходе плавал, доводилось и утопленников откачивать…