Юрий Федоров - За волной - край света

Поспешая, сторожевые опустили мосток, подскочили к упряжке.

В нартах, плашмя, спиной кверху, лежал запорошенный снегом человек. Его перевернули. Из забранного инеем куколя глянуло русское лицо. Один из ватажников приложил к искаженным морозом губам ладонь и угадал дыхание. Но человек был как закостеневший. Застыл на ветру. Его подняли, начали мять, тормошить, сорвав куколь и рукавицы, растирать снегом не по–живому белое лицо, скрюченные морозом руки. И он ожил. Застонал мучительно. Открыл глаза. Но его все тормошили, мяли и терли, зная, что только так и можно вернуть к жизни. Он зашевелился, заворочался и с хрипом, со стоном сказал:

— Браты, браты… К Евстрату Ивановичу меня… Из Кенай иду…

Его признали. Был он из старых ватажников. Великоустюжский Евсей Смольков.

Подхватив под руки, Евсея поволокли к управителю. Он едва ногами передвигал. Цеплялся носками за снег. В избу набилась чуть ли не вся ватага. Евсея с бережением посадили на лавку, подальше от огня. Сильно нахолодавшему человеку к огню нельзя. Потом сунули в руки кружку с кипятком. Он жадно припал к краю окоченевшими губами. Пил частыми, мелкими глотками, тоже, видать, знал, что тепло внутрь пускать надо помалу.

Все ждали, не торопя, понимая, что человеку время, надобно в себя прийти после такой гоньбы.

Наконец Евсей отодвинул кружку. Поднял ожившие глаза, поискал взглядом Евстрата Ивановича. Тот тоже ждал, ничем не торопя и не тревожа. Лицо у Деларова было озабоченное. Понимал: просто так, чайку попить в такую пору и по такой дороге человек гнать не будет. «Знать, прищемило мужиков», — думал с тревогой. Хорошего не ждал. Насупил брови. Руки по локоть засунул в карманы тулупчика.

— Евстрат Иванович, — сказал Евсей, едва ворочая стылыми еще губами, — неведомые люди по многим стойбищам индейцам раздали бумаги и медали… — Он хрипло раскашлялся, но перемог себя и, передохнув, продолжил: — И сказано индейцам, что они–де не под российской рукой, но под иной и русским мехов давать или помогать в чем–либо другом — не должны.

У Евстрата Ивановича брови еще ниже опустились. Вовсе завесили глаза.

Ватага слушала, ловя каждое слово, вырывавшееся из застуженной глотки мужика. У Евсея глаза расширились.

— Больше того, — Евсей еще глотнул из кружки горячего, — велено им воевать нас, с земли согнать. А столбы наши с надписями, что владения это российской державы, — вырывать и в море топить.

Голова Евсея начала клониться, клониться на грудь и упала вовсе. Глаза закрылись. В тепле обмяк мужик и держать себя больше не в силах был — уснул. Его положили на лавку, забросали шкурами. Ясно было — мужику надо теперь спать сутки или двое, пока окончательно оживет.

Деларов сел к столу. А все, как стояли посреди избы, так и остались стоять. Весть, принесенная Евсеем, могла грозить бедой. И это понял каждый.

Никто слова не проронил.

У Евстрата Ивановича на лоб набежали морщины. Да крутые, что бывают не от легких дум. Посидев минуту молча, он положил руку на стол. Спокойно положил, рука легла веско, строго, ни один палец не ворохнулся. Мужики, что были в избе, невольно придвинулись к столу. Евстрат Иванович поднял глаза, уперся взором в стоящего за спинами мужиков, у печи, Тимофея Портянку. И не сказал, и не подумал, но в мыслях стало: «Почему водку пьют допьяна? Для забавы — глотка, наверное, хватит. Но пьют–то допьяна! — И все смотрел, смотрел на Тимофея, хотел понять. — Забор строят от людей? В душе–то потемки. Кто ее, душу, разберет… Водка горька. Сладости для — ее не пьют. Березовый сок мягче. Вино, — прошло в мыслях, — расхристает, наружу вывалит то, что поперек стояло. Вот здесь и стакан. Потом другой. Так, чтобы и себя не помнить. Ну ладно, — решил, — ладно…» Сказал:

— Вот что, Тимофей, плохое мы за тобой забудем, но пошлем на дело трудное.

Он, Евстрат Иванович, за короткий миг, что сидел молча, так прикинул: Портянка в Кенайской крепостце понюхал пороху и выказал при этом, что к трусливым его не отнесешь. Припомнил слова покойного Устина: «Тимофей — мужик смелый, бойкий». Да и дельный мужик был он, Тимофей Портянка, дельный. В том отказать ему было нельзя. Нередко так бывает: мужик всем взял, да вот только злое зелье его душит.

— Пошлем с тобой еще троих наших, ватажных, да сотню коняг, — продолжил Деларов, — обойдешь побережье и бумаги те, медали, что неизвестные люди индейцам вручили, выкупишь или отберешь. Столбы державные пущай отыщут и на место поставят.

Тимофей выступил на. середину избы. Лицо у него вспыхнуло живым огнем. Но Деларов на него уже не глядел, а оборотился к Кондратию.

— А ты сей же миг, — велел, — в коняжское стойбище. Хасхака ко мне привези. На двух, на трех нартах поезжайте. Да с лаской, с почетом привезите. Я с ним говорить буду.

Пригрозив в сердцах Шелихову забрать паи из компании, Лебедев — Ласточкин так это и сделать хотел. Все еще горячась, примчал из Охотска в Иркутск и начал бумаги выправлять на изъятие паев, но крючок судейский, что за хорошие деньги Ивану Ларионовичу верно служил, добежал до Голикова и нужное словцо шепнул: так–де и так, и вот что делать следует. Согнулся почтительно перед столом, ожидая слова хозяина. Ну да в делах таких Голикова учить было без надобности. Он сам кого хошь научить мог.

Иван Ларионович посмотрел на крючка внимательно. Губы округлил, словно хотел сказать длинно — о–о–о, — но ни звука не произнес.

Крючок еще ниже согнулся. Понял: хозяин думает.

Иван Ларионович губы подобрал, сказал постно:

— Ступай. Понадобишься — позову.

— Сей миг, Иван Ларионович… — начал было крючок.

— Погодь, — остановил его Голиков, — погодь… Сам соображу. Ступай с богом. — Рукой махнул. Однако оценил, что предупреждение получил вовремя.

В тот же час пришел к нему Шелихов. Новость его как обухом по голове ударила. Считал, что Лебедев — Ласточкин в Охотске в запале о паях сказал.

— Вот так, — сказал взволнованно, и сел на заскрипевший под ним стул.

Иван Ларионович, напротив, никакой озабоченности не выказал.

— Ду–ду–у‑у, — пел беззаботно, грея ладошки у теплой печи, — ду–ду–у‑у…

У добро сложенной голландки было ему хорошо, словно на солнечном припеке сидел в летний день.

— А что, Гриша, — сказал бестревожно, — отпустим мы Ивана Андреевича с капиталом аль придержать надо?

Шелихов, понимая, что придется трудно компании, ежели Лебедев паи заберет, спросил:

— Да как придержишь? — Вскинулся со стула. — Когда он говорил со мной в Охотске, у него чуть пена с губ не летела. Вовсе как бешеный был. — Зашагал по комнате, задирая каблуками аккуратные половички.

Иван Ларионович посмотрел на то с неодобрением. Заметил: