Юрий Федоров - За волной - край света

— Поверните на живот.

Шелихова повернули. Раньше был он тяжел телом, костист, широк, а сейчас легок стал и даже костяк у него вроде бы истончился, не так напористо выпирал из — под кожи. Но тело было чистое, белое.

Немец поднялся, многозначительно сказал:

— Черной болезни, что называют сибиркой, я не вижу. Хворь сия, с очевидностью (немец знал о постигшем компанию несчастье), протекает от накопления в жилах меланхолии. — Кивнул головой. — Лечение трудно и долговременно.

Склонился еще к больному. Жесткими пальцами потыкал в вялый живот, пощупал ладонью напротив сердца и отошел от кровати.

— Сие меланхолия, — сказал твердо. — Я пропишу лекарства из моей аптеки. Принимать неукоснительно. Что касаемо болей в груди, предписываю давать лед колотый для глотания при болях. — И величественно вышагнул из комнаты.

— Чертов немец, — на то сказал Шелихов, запахивая откинутое одеяло.

Однако колотый лед, который приносили ему тарелками, боли снимал, и Григорий Иванович почувствовал облегчение. Дышать стало легче, и уже не чувствовалось давящей тяжести на сердце. Он попросил привезенную из Охотска карту, начерченную Бочаровым и другими мореходами. То Феодосий расстарался, и хотя с галиота, стоящего на банках у Охотского порта, не сходил, но нашел–таки умельцев, что карту в Иркутск доставили.

— Пущай, — сказал, — Григорий Иванович порадуется.

И правда, карта несказанно обрадовала Шелихова. Григорий Иванович в минуты облегчения клал ее перед собой и подолгу рассматривал начерченные руками мореходов берега. За тонкими линиями и значками угадывались ему далекие американские земли, но прежде — лица тех, с кем он сам шел по неизведанным берегам и которые шли дальше уже без него. Ему казалось, что сейчас он видит этих людей отчетливее и яснее, чем в жизни. Видел сбитые в кровь, до кости, щиколотки, поврежденные на сплаве леса, стертые до живого мяса руки, тянувшие канаты, и искал и не находил ответ — где силы они брали для этого подвига? Заплесневелые сухари и гнилое мясо дать того не могли. Карта потрясала его размахом российских заморских владений, и он, как и Александр Андреевич, поражен был; как они земли такие для державы прибрали, обиходили, границей державной очертили.

Болезнь, однако, изнуряла его, он откидывался на подушку и подолгу лежал не двигаясь, ожидая, когда злая волна откатится и сознание прояснится.

Он теперь знал, что прошел свой путь. Считал: осталось малое, для того только, чтобы додумать до конца позволенное человеку.

Немало людей, шедших с ним по неизведанным землям, и людей, продолжавших их тропы, погибло в море, разбиваясь о камни в бездонных провалах или падая под ударом индейских стрел, но они шли… Он видел радостное лицо мужика, устанавливающего державный знак на новой земле, и тот был счастлив. Так как было совместить это с натянутым голосом генерала Пиля, с холодом питербурхских чиновничьих коридоров, словами Закревского. Кто был прав? Кто же был защитником, радетелем державным? Пышно–царственный Питербурх или мужик, врывающий чугунный столб с литыми медью буквами «Владения державы Российской»?

Шелихов заметался по подушке. Ему подали лед. Он глотал холодные осколки, давился, но глотал, дабы унять боль, прояснить сознание и додумать не дававшую покоя мысль. Ответ определял смысл и его, Гришки Шелихова, жизни. Для чего мальчонкой залез он на городскую колокольню и вдаль смотрел, а потом вдаль людей за собой повел?

Крючок судейский свое делал.

От Ивана Андреевича, не задерживаясь, покатил он на вертких ногах к капитану порта Готлибу Ивановичу Коху.

Представился, привет передал дружку Ивана Андреевича и сказал, что купец подойти не мог, так как занят делами в опасении проклятой заразной напасти.

— Сибирка, — закатил глаза, — ах, сибирка, испытание божье.

Готлиб Иванович поглядывал на него со вниманием. Крючок изогнулся и подарочек подал. Лицо у Коха залоснилось от удовольствия. А судейский опять заговорил о сибирке. И все всклад, и все страшно.

— Нас пока сия напасть милует, — возразил капитан порта, — слава богу.

— Пока, — значительно воздел кверху палец крючок. И еще более значительно протянул: — П–о–к‑а‑а…

И тут крючок заговорил о сожжении в Иркутске шерстобитен и шерстомоек, и так живописал, такие страхи приводил и резоны, что лицо у Коха стало сумным. Крючок наддавал и наддавал:

— Сия болезнь мгновенно людей поражает, а то и исподволь, исподволь подкрадывается. — И тут же ввернул: — Дабы начальству порадеть, надобно осмотреть и в порту, и в других местах по городу, где оная зараза может осесть опасным началом. И непременно скопления дрязга и хлама, а особливо шерсть, меха. Здесь, здесь и могут быть скопища заразы! — Лицо у него оделось злым, иссиня–пепельным румянцем: — Начальство в такую минуту все примечает и не спустит. Нет, не спустит!

Кох на стуле осел. «А и вправду, — подумал, — судейский–то дело говорит. Дрязгу, хламу по городу возами не вывезти».

— Народ, народ надо взбодрить, подвинуть на дело благоугодное. — Выпрямился на стуле. — Да я и сам готов порадеть. Особливо в порту глаз нужен.

Кох вяло возразил:

— Какая же зараза с моря? Да нам суда трогать и не велено. На банках стоят, вдали от берега, да и прибыли–то откуда?.. Там небось о сибирке и понятия нет.

— Те, что на банках, пущай стоят. У причалов суда оглядеть надо. — Голову склонил. — Начальство, гнева его опасаться след.

— Да мы всегда рады стараться, — вытянулся Кох, — рады.

— Но вот и дело, — заулыбался судейский, — так дайте команду.

Через час город было не узнать. И тут, и там к небу поползли дымные шапки. Потянуло вонючей гарью. Ну, а где дым, там и сутолока, зеваки и бабий крик, что и уши не терпят:

— А–а–а!

Крючок кинулся к Лебедеву — Ласточкину. Тот его стразу и не узнал: кафтан оборван, рожа в саже.

— Шпыней, — заторопил крючок, — шпыней от кабаков, шушеры церковной поболее надо и всех в порт гнать! А ты, Иван Андреевич, вперед иди. К своим суденышкам. Я оглядел, там у тебя добра на сотню, не более. Спали без жалости. Убыток невелик. А я под то соображу, что и к чему. Давай!

Кинулся с крыльца. Мастак был, ох мастак свару затеять.

И затеял. К порту поползли убогие, драные, гнусавые. Волочились по пыли, рвали на себе тряпье, вопили, трясли бородами, тянули кресты в скрюченных пальцах к небу.

— Православные, ратуйте! Чума, чума идет, конец света! Православные!

А крючок и молодчиков бойких подобрал, да все краснорожи и не без хмеля, видать. Полетели голоса:

— Огнем, огнем очищаться надо. В огне спасение!

В спешке кого–то придавили, и он затянул дурным, рвущим душу голосом. А может, и подколол кто шильцем? Такое известно было. И в другом месте взметнулся до неба нехороший голос.