Юрий Федоров - За волной - край света

Остров, окруженный белой, пенной прибойной волной, горбился над океаном черной громадой. Иззубренные утесами берега стыли на ветру и, казалось, сами ждали и выглядывали паруса в туманной дали.

Ивана Ларионовича Голикова принимал вновь назначенный иркутским и колыванским губернатором генерал Пиль. Голиков знал: от этой встречи многое будет зависеть в делах кампании, и шибко волновался. Да и было от чего волноваться. Разное говорили о кампании. Год–два назад завидовали. Не тут, так там можно было услышать: «Ишь как шагают. О кампании уже и в Питербурхе известно. Царица и шпаги и медали выдала. Широко, широко заводят купцы».

Ныне разговоры были иные. И зверя–де на островах выбили, и меха сбывать негде, и народ–де засомневался и к земле Америке идти не хочет. Все сходилось к одному: были, были времена хорошие у кампании, да прошли. Отпел соловей. Отцвела черемуха. И доброхоты, словно сговорившись, и предупреждали, и предостерегали, и удерживали: «Мил человек, Иван Ларионович, да мы тебе добра желаем. Брось, брось, не туда тянешь». Да еще с состраданием, с жалостью в голосе: «Вовсе пропадешь». А вслед с недоброй усмешкой: «Спекся Голиков!»

И эдак довольно советчик дремучую бороду разгребет. Нет, доброта пока не про людей писана.

Более другого говорили, что в Питербурхе на Северо — Восточную кампанию теперь, не в пример прошлому, смотрят косо и никому–де она не нужна. Так, прыгает Гришка Шелихов, да вот Голикова за собой тянет. А тот, по недомыслию конечно, тащится за ним.

«А к чему, — спросит иной, — дело–то, дело в разор пришло. Тележка под горку покатилась. Да–а–а…»

Говорили вслух, не таясь. А в коммерции такое плохо. Ох как плохо — что девке ворота дегтем вымазать. Кто пойдет к купцу, имя которого по углам треплют. «Знать, — скажут, — товарец у него с гнильцой. Народ брехать не станет, что язык–то попусту ломать?»

Иван Ларионович все это, конечно, слышал.

Раньше–то, на его характер, ежели бы слово сказали поперек компании? Ну… Закричал, ногами затопал. А теперь молчал. Болело у него сердце, нет ли — неведомо. Молчал, и все. Не возражал, нет — а так: послушает иного доброхота, и в сторону. Может, думал: «Молва что волна — накатится да уйдет». Может, по–иному как соображал. Кто знает? Приметно было только, что после таких разговоров глаза у него нехорошо вспыхивали. Лицо темнело.

За последний год Голиков во многом изменился. То, что бороду сбрил и от того, изумившись до крайности, жена о стенку зашиблась, — было мелочью. Как в Охотске посидел, вдохнул соленого ветра, поверил, что за новые земли и впрямь зацепиться можно, — переродился. Так случается: сидит, сидит человек в лабазе вонючем, гнет спину, а может, ему положено разогнуться да шагать по приволью, траву мять каблуками и хватать руками голубой окоем, как коня за гриву. Хоп! И на спину длинногривому. Каблуками в бока, и — вперед! Только ветер лицо режет, перехватывает дыхание, копыта звенят, и глаза, налитые восторгом, в половину лица. Иван Ларионович из тех, видно, был, кто разогнулся, и уже не лабаз, но широта потребна ему стала, размах, воля. Но о том разве скажешь купчишкам? А ежели и скажешь — поверят ли? Сомнительно. Скорее, посмеются: бывало–де, все бывало, да возвращалось на круги своя. Вот то–то и оно…

Иван Ларионович подобрался, лабазный жирок растряс, жилистый стал, угластый, недобрый. И веяло от него непонятной многим, да и неприметной ранее в нем, разящей силой. Есть такое в людях. Он еще и пальцем не шевельнул, а ты понимаешь: этого не тронь, его задевать нельзя, опасно. Сдачи даст. Да еще как. Обойди, в крайнем случае, но не тронь. Отчего такое? Думать надо, силы этой всю жизнь люди набираются, а она у них, наверное сказать можно, была непроста. Эти молодцы редко словами сорят. Все больше молча делают свое. Но ты в глаза такому загляни — и, думаю, поймешь, с какого конца пироги он ест.

Накануне визита к губернатору был у Голикова гость. Сидели за столом. Гость, глядя, что Иван Ларионович и куска с тарелки не взял, сказал:

— Ишь как тебя… — и не договорил.

Голиков бросил со звоном вилку. Посидел, зло царапая ногтем заметную только ему нитку на скатерти. Наконец сказал, морщась:

— Оно, конечно, за чужой щекой зуб не болит.

Больше разговора не было.

Однако, несмотря на опасения, генерал встретил Голикова до неожиданности приветливо.

— Уведомлен, уведомлен, — сказал бодро, — о полезной деятельности компании вашей любезным Федором Федоровичем Рябовым. Вот имею послание. — И, взглянув на купца добро, встряхнул листиками: — Федор Федорович лестно отзывается о службе вашей и Григория Ивановича Шелихова на пользу отечеству.

Генерал с должным уважением, как бумагу важную, положил на стол письмо Федора Федоровича. На плече у губернатора державно, золотом полыхнул погон.

Голиков другого ждал. Не лаю, нет, но чиновничьей напыщенности, сухости начальственной, а здесь и голос, и взгляд, да и вся повадка генерала выдавали доброжелательство.

Иван Ларионович пальцы сцепил за спиной до хруста. Слова–то подготовил для встречи злые, напористые и сейчас соображал: как и что говорить? Все не те слова с языка просились.

Генерал — неведомо как понимая затянувшееся молчание — вышагнул из–за стола:

— Рад, рад, что пришли. Давно жду.

В мыслях у Голикова мелькнул вчерашний разговор с гостем. Тот рассказал, что накануне в город Заморскими воротами вошел медведь. Прошел вдоль палисада и вышел в Мельничные ворота. Гость, наклонившись к столу, шепнул: «Говорят, то к беде, и тебе разговор с генералом резон есть отложить». И рожу такую состроил, что иному бы и страшно стало.

«Нет, — подумал Иван Ларионович, — купцы наши вовсе, видать, обалдели». Но это про себя, а генералу ответил:

— Да, да… Федор Федорович дела наши знает.

Генерал любезно показал на стоящие поодаль от стола кресла. Но сам не сел, а, остановившись посреди кабинета, покачался на каблуках скрипливых ботфортов и с тем же приветливым лицом сказал:

— Знатно, знатно. Для России земли обрести не силой оружия, но отвагой землепроходческой да коммерцией — достойно похвал. — И, посерьезнев, добавил: — Осведомлен: трудов это стоит немалых — и высказываю восхищение и готовность быть полезным в сем подвиге. — Глаза генерала, прищурившись, остановились на Иване Ларионовиче. — Да, да, трудов, — повторил он, — великих трудов…

Купец смекнул: человек перед ним дельный.

Генерал в другой раз указал на кресла.

Присели.

Иван Ларионович понял: мельтешить не к чему, говорить надо дело. Только дело.

Генерал молча посматривал на купца и с очевидностью ждал, как тот начнет разговор.

Голиков откашлялся и уверенно, как у себя в конторе, где проявлял и сметку, и находчивость, сказал: