Константин Лебедев - Дни испытаний

Его мой взор напрасно ловит, —

В глубокой тьме таится он…

И, оттеняя тревогу брошенного вопроса, из оркестра вырвался вибрирующий стон виолончели. Он нервно вспыхнул и затих, и потом повторился снова.

Паду ли я, стрелой пронзенный,

Иль мимо пролетит она, —

Все благо: бдения и сна

Приходит час определенный…

Ростовцев безукоризненно передавал теперь тихую грусть предчувствия гибели, которая надвигается, подступает все ближе и ближе. Ровные приятные звуки его голоса нежно царили в зале, забирались в самые отдаленные уголки его, несмотря на то, что пел он без всякого напряжения. Они проникали в души, тревожа самые сокровенные струны, и возбуждали захватывающее ощущение внутренней боли. А волнообразные, с паузами, вступления оркестра словно подчеркивали то, что хотел Он выразить. Ростовцев с какой–то особой педантичностью продолжал рисовать ужас небытия и, наконец, особенно громко произнес:

Забудет мир меня…

И затем, на мгновенье затихнув, как бы отыскивая что–то отрадное, дорогое, прошептал сначала едва слышно, а потом усиливая и спрашивая с душевным трепетом;

Но ты?

Ты, Ольга? —

Скажи, придешь ли, дева красоты,

Слезу пролить над ранней урной?

Зал вздохнул… Ветров, почувствовавший, что его горло спазматически сжимается, сам того не замечая, грустно вздохнул тоже. Повернувшись, украдкой взглянул на Риту. На ее щеке заметил узенькую дорожку от катящейся вниз светлой капельки. Глаза ее неестественно блестели. Внезапно она спрятала лицо, и плечи ее задрожали.

Ветров ей не мешал.

Донеслись последние слова арии:

Куда, куда, куда вы удалились,

Весны моей, златые дни моей весны?..

И опять вспыхнули овации. На сцену полетело несколько букетов. Рассыпавшись в воздухе, один упал к ногам Ростовцева цветочным дождем.

В антракте Рита снова исчезла. Соскучившись, Ветров вышел в фойе. Заложив руки за спину, он остановился у стены и наблюдал за пестротой нарядов. Постояв так, он решил пройтись по кругу и включился в людской поток. Но ходить одному ему показалось неудобным. Он не знал, куда девать руки и, не умея двигаться медленно, как ему казалось, мешал соседям. Испытывая стеснение, он отошел снова в сторону и вскоре вернулся на свое прежнее место в ложу.

Через некоторое время к нему присоединились Рита и Ростовцев. В зале заметили его появление. В ложу влетел букет, едва не задев Ветрова. Тот отодвинулся вглубь, чтобы не разделять предназначенного не ему внимания и заодно предохранить себя от его неожиданных последствий.

Ростовцев поднялся с места и, улыбаясь, смотрел в зал, изредка кивая головой. Глаза его блестели, на щеках играл румянец.

Он стоял до тех пор, пока не погас свет.

В середине действия Рита предложила пойти домой. Ветрову не хотелось уходить, не дослушав оперы до конца. Но, видя, что и Ростовцев поддержал ее, он, скрепя сердце, согласился.

Из театра они вышли вместе. Было темно и холодно. Порывами дул ветер. Колючий сухой снег переносился с места на место, отшлифовывая и без того скользкие обледеневшие тротуары. Прохожих на улице почти не было. Откуда–то издали доносился голос громкоговорителя, то отчетливый, то заглушаемый порывами ветра.

Тротуары были узки, и идти сразу троим было трудно. Ветров освободил руку, которую придерживала Рита, и, отстав, пошел сзади, следя за разговором и иногда вставляя свои замечания. Борис и Рита плохо его слышали, и он вскоре перестал вмешиваться в их оживленную беседу. Постепенно они забыли о нем и говорили только между собой.

Когда все подошли к перекрестку, где Ветров должен был сворачивать, он остановился. Его увлекшиеся спутники, слегка пригнувшись, шли дальше. Он постоял в раздумье несколько секунд, провожая их глазами и прислушиваясь, но они не замечали его отсутствия. Подождав, когда их фигуры скрылись в темноте, он застегнул наглухо пальто, поднял воротник и, придерживая рукой шляпу, повернул за угол навстречу новому порыву ветра.

Через два дня Ростовцев уезжал в свою часть. Провожали Бориса только Рита и его мать — Мария Ивановна.

Поезд отходил ночью.

В помещении вокзала мелькали серые шинели, вещевые мешки, солдатские котелки, то совсем новенькие, начищенные и блестящие, то закопченые и помятые.

Ростовцев, поставив свой чемодан в угол, где было спокойнее, пошел за билетом. Минут через десять он вернулся, застегивая на ходу карманы своей гимнастерки.

— Вот и готово!

— Народу–то, народу–то сколько, — сказала Мария Ивановна, окидывая взглядом помещение.

Поблизости сидел старик, сосредоточенно докуривавший цыгарку. Окурок был настолько мал, что жег пальцы, но старик хладнокровно высасывал все возможное, держа его за самый кончик. Когда курить стало уже совершенно нельзя, он бросил его, деловито растер ногой, и, погладив бороду, согласился за всех с Марией Ивановной:

— Да‑а, народу страсть сколько, мамаша. Много народу…

Ростовцев, взяв Риту под руку, обратился к Марии Ивановне:

— Мама, мы погуляем на улице. Ты посидишь? — он произнес это, словно извиняясь за то, что оставляет мать.

— Да идите уж, — согласилась она. — Только ты, Боренька, застегни шинель. Еще простудишься, — добавила она вслед.

Старик, склонный к рассуждениям, произнес, не обращаясь ни к кому:

— Молодежь, вот и гуляют…

— Он на фронт едет, — заступилась за сына мать.

— Это правильно! — удовлетворенно заметил старик. — У меня тоже три сына воюют. А я бригадир в колхозе, — с солидной гордостью добавил он, искоса следя, какое впечатление произведет это на собеседницу.

Ростовцев и Рита вышли на улицу.

На здании тускло поблескивал молочный диск светящихся часов, закрытый сверху козырьком на случай воздушной тревоги. Черные стрелки стояли неподвижно, и потом, вздрагивая, одна из них прыгала на следующее деление. Станционные огни были затемнены. Лишь изредка на линиях, которые находились справа от здания вокзала, через невысокую решетчатую изгородь мелькал огонек фонаря. Огонек то пропадал, то появлялся снова, и казалось, что он сам плывет в темноте. Тишину нарушали гудки паровоза, доносившиеся издали. Иногда отдаленно дребезжала трель кондукторского свистка.

Ростовцев, опершись спиною на небольшое дерево, взял в свои руки холодные пальцы Риты.

— Ну вот и все. Уезжаю… — грустно произнес он.

— Да… — прошептала Рита, глотая слезы.

— Может быть, долго не придется увидеться. Но ты будешь обо мне помнить?

— Да, — еще тише ответила она.

— Ты должна вспоминать меня чаще. Как бы трудно мне ни пришлось, но, если я буду знать, что ты обо мне думаешь, мне будет легче…

Рита прижалась к нему и обвила руками его шею.