Константин Лебедев - Дни испытаний

По дороге Ветров рассказывал ему о своем докладе. Услышав о его успехе, старик, сверх ожидания, нисколько не удивился. Он только удовлетворенно кивал головой и иногда вставлял свои замечания в бессознательной уверенности, что это было в порядке вещей и что иначе быть никак не могло, раз за это взялся Ветров. У перекрестка он неожиданно остановился.

— Знаете, дорогуша, — нерешительно попросил он: — поедемте лучше ко мне. Сядем в электричку и через полчаса доедем. Чайку согреем, поговорим. У меня и переночуете. А?.. Уважьте старика!..

В его тоне Ветров уловил столько просьбы, что обидеть отказом не решился.

— Что ж, поедем, — согласился он. — Посмотрю, как вы живете. Тем более, что скоро опять друг к другу в гости ходить будем… — Он рассказал Ивану Ивановичу о предложении, которое сделал ему профессор.

Иван Иванович обрадовался этой новости. Мысль, что они снова будут встречаться, не давала ему покоя до самого вокзала. Он развивал ее все время, пока они ехали в метро и затем поднимались наверх.

У выхода он попросил Ветрова подождать, отведя его в защищенное от дождя место, а сам, быстро семеня, побежал по мокрому асфальту в сторону пригородных билетных касс.

Ветров взглянул на часы. С трудом он различил стрелки — они показывали четверть двенадцатого.

«Значит, заседание кончилось раньше одиннадцати», — почему–то подумал он и вдруг вспомнил, что как раз в это время Ростовцев еще вчера просил его послушать радиопередачу.

С противоположной стороны площади из рупора донеслась к месту, где он стоял, музыка. Чтобы лучше ее слышать, Ветров вышел из–под укрытия. Мелкие брызги сразу обдали его фигуру с головы до ног, и по спине побежали мурашки. Не обращая на это внимания, Ветров старался вслушиваться в то нарастающие, то слабеющие звуки. Музыку заглушал временами грохот пробегавших неподалеку трамваев, и ей мешали шелестящие шумы мокрой резины проходивших машин. Черные, с отраженными бликами, лакированные тела их мелькали то и дело перед глазами, взбивая колесами мелкие лужицы. Со здания вокзала на площадь прожектора бросали пучки света. Они выхватывали из темноты мутные полосы насыщенного водяной пылью воздуха. Расстилавшееся пространство площади казалось громадным.

Ветров так и не усвоил как следует музыку, отрывки которой ему удалось слышать. Он понял только, что было в ней временами что–то очень сильное и могучее, такое, которое голосом труб царило над всей площадью и покрывало другую, слабую тему, почему–то очень ему знакомую. Он напряг память, чтобы вспомнить, где он слышал эту вторую тему, и почему она показалась ему известной. И удивленно подумал вдруг, что она чрезвычайно напоминала ариозо, звуки которого донеслись к нему вчера, когда он покинул дом Ростовцевых.

Ветров сравнил их еще раз. Действительно, он не ошибся! Эта вторая тема очень походила на ариозо своей нежностью, своим лиризмом. Но звучала она слабо, словно отголосок, словно красивое воспоминание. В ней порой проскальзывала боль, но тотчас же ее сменяла мощь и могучая простота звуков, несшихся торжественно и побеждающе. В них, этих новых звуках, была сила, уверенность и призыв к новому, прогрессирующему и побеждающему.

И он понял, что это была музыка Ростовцева. Может быть, первая, может быть, ищущая, но все–таки его собственная. И он понял еще и то, почему Тамара сказала, что будет занята именно в это время сегодняшнего вечера. Он представил ее, внимательно слушающую музыку Бориса, и опять подумал, что она счастлива. И не только она — счастливы они вместе. И их счастье будет еще большим, если после музыки вспыхнут аплодисменты.

Аплодисменты! Но еще недавно, всего каких–нибудь полчаса тому назад, Ветров слышал другие аплодисменты. Они, эти другие аплодисменты, не были очень бурными, они не перешли в овации, и слышал он их впервые. Он ждал их очень долго — целых три с половиной года, и они не будут повторяться часто. Собственно, это неверно, что он ждал их. Он никогда о них не думал, они пришли сами. Но разве оттого, что они редки, и оттого, что не бурны, разве от этого они хуже, чем те, которые выпадут на долю Ростовцева в будущем?

Нет, они не хуже их! Они, может быть, даже лучше, потому что были они для Ветрова неожиданностью. Те, кто ему аплодировали, были образованнее его, были известнее, но, тем не менее, они аплодировали ему, как равному. Ни за что на свете он не променял бы свой труд на что бы то ни было! Он много работал, он будет еще больше работать, не мечтая о славе, потому что если он сделает, что задумал, то слава придет сама!

И слава — это не главное. Любовь женщины — это тоже не главное. А главное, это — любовь к своему труду и любовь к народу, для которого ты трудишься!

Ветров гордо поднял голову, и с козырька его фуражки сбежало несколько капель воды. Он вспомнил слова академика Павлова, переданные недавно профессором, и с сожалением произнес вслух:

— А у меня — только одна!

— Что — одна? — спросил подошедший с билетами Воронов.

— Только одна жизнь, Иван Иванович! — сказал Ветров, беря его под руку. — А дела задуманного — на целых две! Как же быть?

Воронов весело посмотрел на мокрую фуражку друга и, мягко улыбнувшись, ответил:

— Значит, каждый один день, дорогуша, придется проживать дважды…

— Вы правы, Иван Иванович! — воскликнул Ветров, поворачиваясь к нему всем корпусом. — Тысячу раз правы! Если скупая природа отпустила нам так мало времени, то нужно обмануть ее и за одну жизнь сделать столько, на сколько другому потребуется целых две! Нужно за одну жизнь прожить две жизни, и это будет замечательно!

Два человека зашагали рядом к выходу на перрон. Дождь не останавливался, а они, перестав его замечать, шли, держась прямо и по–дружески обнявшись. Они прошли за железную ограду, а вслед им неслась могучая сильная музыка, словно биение большого мощного сердца…