Константин Лебедев - Дни испытаний

— Вот именно, — подтвердила Наталья Николаевна. — Один. И две руки. Кустарь–одиночка.

Ветров вспылил.

— Ну, знаете… — И едва сдержался.

Наталья Николаевна бросила на него быстрый взгляд:

— Вот и поругались. Я же говорила — поругаемся. И поругались. Это все оттого, что надо было по очереди полотенцем пользоваться.

— Не остроумно.

— И я говорю: не остроумно. Не остроумно, что вы один. Сидите в своей комнате, ломаете в одиночку голову, злитесь, когда вам помочь хотят. Секретничаете сами с собой. Собачек в одиночку ловите.

— С животными, действительно, трудно, — вырвалось у Ветрова невольное признание. — Это здорово задерживает. Но что же делать?

— Вот что делать. — Наталья Николаевна села на стул. Наблюдая, как сестра отвязывает подопытную собаку, пригласила по–хозяйски: — Садитесь и вы.

Ветров подчинился.

— Вот что делать, — повторила она. — Надо поставить на вашу работу не одну голову, а десять, и не две руки, а двадцать. Это на первый случай.

— То–есть?

— То–есть связаться с научно–исследовательской лабораторией. Работать не по–американски, а коллективом.

Ветров, захваченный ее мыслью, даже привстал.

— А ведь это было бы здорово! Тогда бы… тогда бы за месяц все провернули!

— Неужели за месяц? — улыбнулась она.

— И даже раньше! — убежденно подтвердил Ветров. — А вы поможете? — спросил он, почему–то проникаясь доверием к этой незнакомке и почти не сомневаясь в том, что она сумеет помочь.

Лицо Натальи Николаевны сделалось снова серьезным:

— За тем и приехала. Завтра за вами придет машина часика в три. Вы подготовите небольшой доклад, наметите план дальнейших экспериментов. Доложите профессорам института. И это кустарное заведение, — она обвела взглядом маленькую комнатку, — прикроем. Животных ваших переведете в институтскую лабораторию. Согласны?

Еще бы Ветров не был согласен! Это предложение поворачивало все по–новому, и его мечты сразу сделались чем–то реальным, близким, видимым, ощутимым.

На прощанье он с благодарностью пожал ей руку и как был — в халате, перепачканном кровью, — проводил на улицу. Наблюдая, как энергично она открыла дверку машины, сказал Бережному:

— Башковитая докторесса. И где это вы такую откопали? В институте разве?

Бережной неторопливо достал портсигар, протянул собеседнику.

— А я ее не откапывал. Сама узнала. — И прибавил с хитринкой: — Но только она не докторесса.

— А кто же? — недоверчиво спросил Ветров, зажигая спичку.

— Партийный работник. Секретарь райкома.

— Что?! — Ветров остолбенел. Вспомнив, как брызнула кровь на новое платье и как ему хотелось ругнуть эту, показавшуюся сначала непрошенной, незнакомку, он с силой отшвырнул в сторону уже зажженную спичку и осуждающе посмотрел в веселое лицо Бережного: — И вы тоже хороши! Не могли раньше сказать. Инкогнито…

Тамара часто навещала Ростовцева. Он уже не сердился, когда она задерживалась у кровати или поправляла ему постель. Наоборот, ему нравилось, если она наклонялась над ним и спрашивала, удобно ли ему лежать. Собственно говоря, он был теперь уже не настолько слаб и вполне мог обойтись без ее помощи, но тем не менее с удовольствием принимал ее. Он объяснял это себе тем, что ему еще рано шевелиться, но на самом деле ему просто нравилось ее внимание, и чувствовать его на себе у него стало потребностью. В беседах они часто возвращались к той теме, с которой началась их дружба, и однажды Борис сказал ей:

— Знаете, Тамара, я очень много думал над вашими словами. Вы были правы, тысячу раз правы. Но вы были не правы в одном, — в том, что мне нужно переквалифицироваться в портного.

Тамара улыбнулась.

__ Об этом заговорили вы, насколько я помню. Вы, а не я.

— Верно. Но это к слову. Нет, в случае, если моя звезда закатится, я не буду ни портным, ни инженером, ни кем–нибудь еще. Я выбрал себе музыку, театр, и я останусь им верен. Вне их у меня нет и не будет жизни. Я так решил… Вы знаете, это похоже на опиум. Кто побывал на сцене, тот будет чувствовать себя несчастным, если отойдет от нее. Большая настоящая музыка будет преследовать его, присутствовать с ним везде, где бы он ни был. И если он не сможет вернуться к ней, то ему будет трудно. Она затягивает, она захватывает тебя всего, целиком. Понимаете?

— Всякое дело, если оно нравится, захватывает, — возразила Тамара.

— Не спорю. Но музыка — особенно. Нет, если у меня сохранится хоть слабый, хоть самый плохой голос, но все же пригодный для сцены, я пойду в какой–нибудь провинциальный театр и буду петь в нем. Если же я распрощаюсь с голосом навсегда, то я попробую сам писать музыку. Да, сам!

— Писать музыку? — повторила Тамара.

Ростовцев с каким–то внутренним напряжением взглянул ей в лицо. Ему показалось, что в ее тоне проскользнуло сомнение.

— Вы думаете, что я не справлюсь? — спросил он и замер в ожидании ее ответа.

— Это очень благодарная, но трудная задача, — сказала она после небольшого молчания. — Чтобы решить ее, может потребоваться много сил, энергии, времени и…

— Таланта? — подсказал Ростовцев.

— Да, — кивнула она. — И если вы чувствуете его в себе, то вам не только следует писать музыку, но вы обязаны ее писать!

— Я еще ничего не знаю о своих способностях, — произнес Борис, — но все–таки я попробую! Мне хочется написать нечто значительное, героическое. Такое, которое соответствовало бы нашему времени, той великой эпохе, в которую мы живем. Написать так, чтобы запечатлелись люди, погибшие во имя общего дела, отдавшие свою жизнь ради всего человечества. Я видел таких людей, я встречался с ними, спал под одной крышей, ел из одного котелка, говорил с ними так же, как говорю сейчас с вами! И они заслужили, чтобы о них пели, складывали стихи, передавали их имена из поколения в поколение. Они должны стать бессмертными. Ах, если бы вы знали, как мне хочется написать о них музыку! Могучую, сильную и серьезную музыку!.. Но, действительно, хватит ли у меня способностей? Как бы было замечательно, если бы хватило! Но если у меня не получится это, тогда я пойду в музыкальную школу. Я стану педагогом, буду учить других, чтобы они сделали то, о чем я мечтал, и что мне не удалось сделать. Ведь я все–таки кое–что знаю, и мои знания могут пригодиться. Если же и здесь меня постигнет неудача, тогда я пойду… ну, хотя бы билетным кассиром в театр. Я попрошусь в швейцары, в рабочие сцены, в сторожа, наконец, куда угодно, лишь бы только не уходить из театра, слышать музыку, быть с нею рядом, находиться там, где она звучит, ибо я люблю ее!.. Но это — крайность. А сейчас я буду пытаться создавать ее…

И он начал писать.

Тамара принесла стопку нотной бумаги, и он, полусидя в кровати, подложив под бумагу дощечку, целыми днями вычерчивал на линейках значки с палочками и без палочек, с хвостиками и без них. Новое занятие увлекло его и заняло все мысли. Мелодии возникали в его голове, и он старался быстрее фиксировать их на бумаге, чтобы не забыть. И только что записав одну, он чувствовал, что ей на смену приходит другая. Они зарождались в сознании какими–то смутными образами, сначала далекими и неясными. Мелькнув, они пропадали, и он, закрыв глаза и сосредоточившись до предела, ловил их, и, отыскав, брался за карандаш. Иногда, промелькнув, они исчезали, и он, несмотря на все старания, никак не мог вспомнить их снова. Это мучило, нервировало и вызывало неуверенность.