Константин Лебедев - Дни испытаний

— Драться? — повторил он и засмеялся. — Смотря по тому, с кем. Если тебе вздумалось поколотить меня, то советую подождать до лучшего времени. Ну а если ты решил помериться силами с сиделками, то…

— Перестань, Юрий, — раздражаясь, перебил Ростовцев. — Для чего шутки, когда я тебя серьезно спрашиваю. Ты прекрасно понимаешь, что я говорю об армии. Буду я годен к службе?

— Это определит комиссия…

— А как по–твоему?

— По–моему? — Ветров сделался серьезнее. — По–моему, сразу по выписке из госпиталя не будешь. Вероятно, дадут отсрочку на полгода или год с переосвидетельствованием.

— А потом?

— Потом снова будет комиссия. Ну, а с годик придется ждать.

— С годик?!

— Да.

— За этот годик война может кончиться! А мне что прикажешь делать?

— Выздоравливать… — Ветров закрыл чернильницу и продолжал: — У тебя была раздроблена кость. Постепенно она восстановится, окрепнет, но на это необходимо время. Ходить ты начнешь уже скоро без всяких костылей, разве только с палочкой. Но бегать, прыгать или резко двигаться тебе будет нельзя еще несколько месяцев.

Обескураженный словами Ветрова, Борис слушал молча. Бессознательно он снял с чернильницы металлический колпачок и вертел в руках. Потом поставил на прежнее место и попросил:

— Дай закурить.

Ветров протянул папиросы. Жадно затянувшись, Ростовцев откинулся на спинку стула, выпустил длинную струю дыма и сказал:

— Значит, и здесь неудача.

— А еще где? — спросил Ветров.

— Еще с голосом. Голос пропал.

— Уже пробовал?

— Вчера… Не везет мне последнее время, — вздохнул он, гася недокуренную папиросу в пепельнице. — Чего доброго, я скоро начну верить в судьбу: две неудачи было — нужно ждать третью. Так и идет все одно за другим.

— Если верить в судьбу, — осторожно поправил его Ветров, — то третья уже была.

— Какая?

— А Рита?

— Рита? — переспросил Борис. — Нет. То, что произошло между нами, для меня скорее удача теперь, чем несчастье.

— Почему?

— Долго рассказывать… — уклонился Ростовцев от ответа и, желая перевести разговор на другую тему, вернулся к прежнему: — Ты скажи лучше, нельзя ли сделать как–нибудь, чтобы меня признали годным к службе? Ты же будешь в комиссии? Поговори с ними, попроси. Тебе уступят. Вы, медики, можете обо всем договориться…

Ветров недовольно поморщился. Он хотел было доказать Борису ошибочность его мнения, но, внезапно раздумав, суховато ответил:

— Этого нельзя.

— А, может быть, можно?

— Не могу. Врачи, входящие в комиссию, не нуждаются в моих советах.

Ростовцев вздохнул. Решив, что дальше просить бесполезно, он сказал:

— Ну, что ж, нельзя так нельзя. Но души в тебе нет, Юрий! Как ты не поймешь моего состояния? Ведь ты думаешь, что ничего не случится, если в армии одним человеком меньше будет. А ты в положение этого человека войди. Ему–то каково?

— Во–первых, я вхожу в положение этого человека, — ответил Ветров, — а, во–вторых, если тебя не возьмут в армию, даже и количество ее не уменьшится… — Он улыбнулся и продолжал: — Вместо тебя пойдет заместитель. Вчера я подал рапорт об отправке меня на передовую!

— Ты?

— Я.

— На передовую?

— Да, на передовую.

— В батальон?

— В медсанбат.

— Ничего не понимаю!..

От удивления Борис не сразу пришел в себя. Он рассматривал Ветрова с таким выражением, словно видел его в первый раз. Желая убедиться, не ослышался ли он и не шутка ли это, он переспросил снова:

— На передовую?! Это зачем же тебе понадобилось?

В глазах Ветрова сверкнули веселые искорки.

— А что ж тут удивительного? — ответил он вопросом, невольно любуясь впечатлением от своих слов. — Разве я не имею права быть на фронте? Я такой же гражданин, как и ты.

— Так–то так, — морща лоб, усваивал Борис услышанное, — но все же не совсем понятно.

— А что ж непонятного?

— Видишь ли, здесь тебя… Ну, как бы сказать… уважают, ценят… Здесь ты нужен и, так сказать, находишься на своем месте. Приносишь пользу больным… вот, хотя бы и мне. Лечишь хорошо, даже… очень хорошо. Ну, и вообще соответствуешь своему месту. А там… там… ну, а там еще неизвестно.

Слушая его не совсем связные фразы, Ветров улыбался. Ему было весело и хотелось смеяться оттого, что Борис с таким трудом переваривает простую истину. Потом, сделавшись серьезнее, он оперся на ручки кресла, порывисто встал и по привычке заходил по комнате.

— Несколько месяцев тому назад, — начал он, — в одном городке мне довелось встретить знакомого. Этот знакомый собирался так же вот, как и я теперь, воевать. Он был очень счастлив до этого: его любила девушка, его любила публика, его любила мать. Все шло у него в жизни гладко, так гладко, что казалось, будто ему чертовски везет. Все его любили, все ему удавалось, и все восхищались им. И, узнав о его намерении, я, как ты сейчас, задал ему вопрос: для чего он бросается на фронт, рискуя потерять все? Ты не помнишь, случайно, что ответил мне тогда этот знакомый и почему он обиделся немножко на мой вопрос? Я могу вкратце повторить его слова. Он сказал, что его будет упрекать совесть, если он не сделает так, как хочет сделать. Он сказал, что видел мать, у которой сын потерял на фронте ноги, и он сказал, что видел ее горе. Он сказал, что таких матерей и такого горя в России появилось много в связи с войной. Он говорил тогда еще и о ненависти к тем, кто породил это горе… Но я не буду повторять его слова до конца. Мне не хочется также вспоминать об упреке, который он тогда бросил мне, узнав, что я еду работать не во фронтовой госпиталь. Я не буду тебе напоминать о нем, ибо я думаю, что ты не забыл наш разговор. Во всяком случае, сейчас ты уже вспомнил — я вижу это по твоему лицу. Ведь так?.. — Ветров, качнувшись на носках, остановился перед Борисом.

— Да, помню, я говорил так, — ответил Ростовцев и, помолчав, спросил: — И ты, наконец, понял, Юрий?

— Я понял это давно, — сказал Ветров, отчеканивал слова. — Сейчас я все поясню тебе. Видишь ли, когда я был еще студентом, у меня появилась мечта. Тогда она была только мечтой, и если бы я сказал о ней кому–нибудь, меня бы попросту подняли насмех. Высмеяли бы — и все, потому что она казалась несбыточной. Она и сейчас пока несбыточна, но сейчас она сформировалась у меня в несколько ином, более реальном виде… — Ветров снова заходил по комнате взад и вперед, размеренно и однообразно: — Наша хирургия, — продолжал он, — еще не все может. Вот, например, восстановить потерянную конечность врач не в состоянии. И даже более того — многие ранения, особенно те, которые сопровождаются повреждением крупных сосудов и нарушением кровоснабжения органа, заставляют хирурга идти на ампутацию. В результате больной остается без ноги или руки и делается на всю жизнь инвалидом… Какое же желание возникает поэтому у врача? Вполне естественное желание — сохранить больному конечность! А как это можно сделать? Ясно — прежде всего, восстановив сосуды, сшив их в том месте, где они разорваны. И это уже пытались сделать. Существует методика сосудистого шва. Но дело в том, что лишь очень хороший хирург владеет ей, да и то не всегда получает удовлетворительные результаты. Очень часто в месте такого шва возникает тромб, то есть кровяной сгусток. Сосуд закупоривается, и вся операция идет насмарку. Таким образом, сейчас сосудистый шов если и употребляется, то чрезвычайно редко и исключительно в хорошо оборудованных клиниках. И я долго думал над тем, как бы улучшить эту методику? Каким образом видоизменить ее так, чтобы швы на сосуды могли накладывать не только маститые хирурги в клиниках, но и обычные рядовые врачи в условиях прифронтовой полосы? Каким образом эту операцию упростить, сделать легкой и в то же время дающей лучшие результаты?.. Ведь если бы мне это удалось, был бы сделан первый шаг к разрешению более сложного вопроса — к восстановлению больному утерянной конечности! А это как раз и было моей мечтой, о которой я упомянул вначале, и которая преследует меня и теперь, когда, я, кажется, придумал все–таки свой метод шва. Простой, очень простой и удобный метод! Вот уже целый месяц я, как проклятый, вожусь со своими собаками. Я пересекал им, сосуды и сшивал снова. Я вырезывал целые куски сосудов и опять восстанавливал своим методом. Сначала я накладывал швы сразу после перерезки и в этом случае все проходило блестяще. Потом начал сшивать через сутки, через двое суток после перерезки и остановки кровотечения. И здесь пошло хуже. Оказалось, что чем раньше наложен шов, тем больше шансов на полное восстановление сосуда. Да это и понятно… Было трудновато, но мне помогли в институтской лаборатории. Мы начали работать вместе и, наконец, перенесли этот метод на людей. Мы сделали несколько операций. Они прошли благополучно. И я решил, что настало, наконец, время проверить мою работу в условиях фронта, — там, где она будет наиболее эффективна. Вчера, как я уже сказал тебе, я подал рапорт… Вот и все.