Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Сегодня терпение у него лопнуло. Или, быть может, день такой знаменательный. Уединясь в палатке. Тутошкин смачивает золотистые завитушки водой с одеколоном и подрезает их кривыми ножницами. Теперь он похож на опричника. Даже помолодел, воссиял веснушками.

Гоняю в клубе бильярдные шары. Мой партнер не кто–нибудь — Катя Самедова. В клубе пусто. Ребята отдыхают. Катя бьет по шарам невпопад и после каждого неудачного удара что–то бормочет в свое оправдание.

По радио играют Брамса. Должно быть, так нужно, чтобы в эти минуты, в этом пустом–пустом клубе играли именно Брамса…

Зато вечером здесь толкотня. Танцуем испытанные танго и фокстроты, пренебрегая вальсами, — зал слишком мал, чтобы вальсировать в нем всерьез. А нас много.

Я, впрочем, не особенно силен даже в танго и фокстроте. И все–таки иду на риск, чувствуя, как накаляются от волнения виски. Я иду на двойной риск, потому что приглашаю на танец не просто ряд^м или напротив сидящую девчонку, а Катю Самедову.

Она, еще не поднимаясь, смотрит на меня с сомнением, как бы спрашивая, стоит ли нелепо толкаться здесь, но я думаю, что стоит. Тогда она доверчиво вкладывает узкую прохладную ладошку в мою ручищу.

Катя в тенниске из крученого натурального шелка, на оголенных руках расплылись лунными морями следы когда–то привитой оспы.

Она молчит, что не ново, конечно. Чутко реагирует на мой сбивчивый ритм, и мне удается ни разу не наступить ей на ногу, хотя, казалось бы, при моих способностях… Дыхание у нее ровное, от него моей шее тепло и щекотно. Я люблю ее, я люблю ее! Как–то получается странно, ей всего девятнадцать, а мне тридцать два, но я люблю ее — это уже факт, с которым нужно считаться! Что–то есть в ней упрямое и властное, ломающее мою волю и мое здравое соображение.

Ладно. Нужно успокоиться. Спрашиваю почему–то шепотом:

— Любишь танцевать?

Перед глазами колышутся на ее макушке встопорщенные русые волосы, стриженные коротко.

— Нет, не очень, — говорит она. — Сейчас не очень.

Танцую совсем редко — А в школе любила, потому что там учителя не велели, наперекор было интересно.

— Когда ты кончаешь техникум?

Пучки встопорщенных волос опять сколыхнулись.

— Я не учусь в техникуме. Это Венера приврала для веса, будто мы с ней учимся. Мы обе работаем в Сумгаите — это под Баку, — на заводе синтетического каучука. Операторами.

— Ах вон оно что, — киваю я; мне почему–то все равно, учится она или нет. И даже почему–то приятно, что она работает оператором на заводе. Именно на заводе синтетического каучука. Блажь какая–то! — У тебя есть родители?

— Да. Мама. Она русская. А отец, азербайджанец, погиб в сорок втором на фронте. А я родилась в сорок втором… Так что отца своего совсем не знаю.

Я не успеваю даже посочувствовать, как вдруг слышу ее смех. Она смеется всегда нерешительно, словно дает волю недозволенному чувству. Ее смех всегда неожидан, вот и сейчас — сразу после слов о том, что отец погиб. Она может засмеяться в самом неподходящем месте.

Катя говорит что–то о «мозгодере Додонове», против которого вместе с Венерой они сражались, добиваясь отпуска именно в летнее время, затем о том, что в школе страшно любила математику, уже самостоятельно бралась за высшую… Оказывается, она все же думает поступить в вуз, вот с осени начнет ходить на подготовительные курсы. Беда только, что спорт сколько времени отнимает.

Это вечер, наполненный тихим щебетом Кати. И я тихо глупею от него.

И не могу даже спать, ворочаюсь на жесткой койке, все думаю, думаю… о чем? Мало ли о чем, хотя бы о том, что ей девятнадцать, а мне тридцать два, и что все это несерьезно, и что все это достойно жалости.

Утро выполосканно–ясное. На снежных заплатах, облегающих клыкастую вершину Софруджу, отчетливо видны борозды и строчки: работа камнепадов.

После завтрака узнаем грозную весть: четверка, штурмовавшая Белала — Кая, в том числе Беспалов и Ольга Семеновна, попала в снежную лавину. Еще неизвестно, что с ними в горы из окрестных лагерей вышли спасательные группы опытных альпинистов. Тревожно взлетают над Домбайской поляной ракеты — они почти бесцветны в полыхающе–синем воздухе этого утра.

Мы, новички, много судачим на сей счет. Но мало понимаем что к чему. Пространно толкует о снежных лавинах Тутошкин, похожий на опричника. Ему даже известно, что какой–то грузин защитил докторскую диссертацию на тему о лавинах. Теперь, кроме лавин, есть еще и диссертация о них; но кого это может утешить?..

Ивасик, настройщик из Одессы, не выдержав, говорит:

— Слушайте, вы, комментатор спортивный… Заткните ваш микрофон.

Он прав: не нужно суесловия. Произошло несчастье — и мы еще не знаем, насколько страшно его обличье.

В моем мозгу, громыхая, перекатывается по клеткам бессмысленная информация; «Буря без снега опасна воздушными толчками». Боже мой, при чем тут буря без снега, ведь как раз снег явился причиной беды. «Если палатка протекает, маленькие дыры можно замазывать сливочным маслом», — это появляется еще одна, не менее бессмысленная информация. Впрочем, в ней есть крошечный смысл: слова принадлежат Ольге Семеновне. Почему–то вспоминается не то, как она кричала на меня, а я в ответ пытался что–то дерзить, но именно эти ее слова из какого–то давно позабытого инструктажа.

Здесь никто не представляет по–настоящему и не пережил на себе, что такое снежная лавина. Я мог бы рассказать об этом — о том, каково себя чувствуешь, столкнувшись с ней грудь в грудь. Но я только вспоминаю прошлое, перебираю в памяти его картины, иногда яркие, как цветная фотография, иногда зловеще закопченные, как засвеченная пленка.

Я вспомнил тот давний день, когда нам, группке альпинистов, пришлось спускаться по лавиноопасному склону. Мы не должны были этого делать, но боялись, что нам не зачтется восхождение, если не уложимся в контрольные сроки. Слева и справа от нас рыжели лавинные желобы, по ним изредка срывались грузные пласты слежавшегося снега.

Мы шли развязанные, чтобы не угодить в случае беды под лавину связкой. А один из нас даже сошел в желоб — там удобнее было спускаться. Казалось, что он всегда успеет оттуда выскочить. Он и выскочил, едва только услышал шум очередной лавины, и мгновенно «зарубился» ледорубом на гребне желоба, чтобы его не сорвало.

Первый вал ударил в него, взметнув комья и облако снежной пыли. Следующим наплывом его все–таки сорвало и потащило вниз. Лавина неслась широким фронтом, она как раз захватывала и гребень, на котором наш товарищ рассчитывал отлежаться.

Потом его вынесло на скальный островок, но и там он был недолго. Мы уже решили, что вот и конец хорошему парню. Я не передаю здесь чувств, какими сопровождалась эта мысль. Ясно, какие были у нас чувства. Мы онемели от внезапности постигшей нас беды, хотя в принципе чего–нибудь похожего всегда следует ожидать, если спускаешься по лавиноопасному склону.