Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

За территорией лагеря, на «нейтральной» земле, под сенью черных и строгих, как монашенки, елей торговые предприниматели возводят ажурное сооружение — крытый павильон. Вместо обычных стекол уже блестят цветные витражи. Черт возьми, там будут жарить шашлыки и продавать пиво!

Пить нам нельзя, даже пиво вредно, оно переполняет желудок, гоняет вхолостую сердце, клонит ко сну… Торговцам до этого мало дела — в Домбайской поляне не только альпинисты, здесь и туристские базы и дома отдыха. Альпинист сам должен следить за своей спортивной формой.

Пока шашлычная не функционирует, в Домбай приезжает автолавка, в которой торгует «черкешенка младая» и злая. Посмотреть на такую — и то не пожалеешь денег. Нет–нет да и тянут ноги к автолавке. Виноват, конечно, и здешний целебный воздух: вдвое повышает аппетит. Берем консервы. И печенье к чаю. И лежалые фрукты. И одеколон для бритья.

Ухо, горло, нос прозевал приезд автолавки. Жаль. Ему остается приналечь на остатки тройного одеколона — не в качестве наружного, к сожалению. По старой шахтерской привычке он эту отраву принимает внутрь. И не один, а нашел уже себе дружков. Что ж, можно поставить окончательный диагноз: Петру не видать Джомолунгмы. Рожденный ползать летать не может.

Мне отвратительно видеть его кадык, он ходит под пупыристой кожей, как поршень. Я хочу уйти, но Петр уже заметил мой одеколон. Именно тройной. Именно то, что нужно. Разные там шипры, магнолии — не то, не то…

Он просит у меня этот жалкий флакончик.

— Взаимообразно. Я тебе отдам, вот только приедет лавка, — обещает он. — Эх! Не унываем, что просим, а унываем, что мало подают!

Петр подмигивает своим коллегам — их несколько здесь, шахтеров.

— Не дам, — говорю я.

— Тебе что, жалко?

— Да как тебе сказать? Мне тебя, непутевого, жалко.

— Ну, ну! — оскорбляется он. — Нас на конвульсию не возьмешь. Мы и не то пили. У нас знаешь как, у шахтеров…

Пожимаю плечами: надо полагать, по–разному бывает и у шахтеров. Не все же такие.

— Ладно. Жаль вот, что карты не захватил с собой, — Он валится в расстройстве чувств на кровать, — Поспать — оно тоже не вредно. Вот таким манером: сперва на бока, а потом на спинку.

Я ухожу к девушкам. Им привилегия: они живут не в палатках, а в коттеджах. В комнате по четыре койки.

Как всегда, девчата заняты прихорашиванием: Янина зашивает дыру на панамке, Венера массирует лицо, белое от крема, а Катя — Катя только что пришла из душевой.

Волосы у нее жесткие, после мытья топорщатся еще больше, и, чтобы лучше лежали, она приглаживает их подслащенной водой.

Смотрю на эту процедуру с недоверием. Мне кажется, что волосы теперь будут липкие, но не решаюсь что–либо советовать.

Послушайте, люди, — говорит Венера, наконец–то основательно зашпаклевав поры кремом, — мне сказали, что у нас будет командиром отделения Алим.

— Какой Алим? — интересуется Янина, будто ей не все равно.

А тот мастер спорта из Кабарды, он недавно приехал. Я не помню его фамилии. Он такой щебетун — рог большой, зубы большие, а вообще почему–то симпатичный. Тонкий, как джигит…

Мы не знаем, как отнестись к этой новости. Я еще не видел Алима. Не будет ли он таким, как Беспалов, — заносчивым и беспардонным?

— Этот мозгодер Додонов не давал нам отпуска, — возмущается Сасикян. — а тут такие горы… такая красота… Послушайте, люди, а ведь я очень хорошо перенесла перевальный поход! Мне теперь не страшен серый волк!

Венера похожа на гриб с толстой ножкой. Она откровенно склонна к полноте. Но в ее двадцать лет это пока достоинство, а не проклятье всей жизни. Горы относятся к плотным благосклонно Они уважают материальность фактуры.

Киму эта девушка несимпатична.

— У нее всегда интегральное выражение лица, — говорит он. — И на всех парней смотрит с этаким перебором. Впрочем, — добавляет он, — кто–нибудь, глядишь, влюбится. Мужчина — это аргумент, а женщина — функция. Ведь бывает, что иногда и аргумент зависит от функции.

Для физика–атомщика он выражается, пожалуй, несколько пошловато. Но мне не надоедает его безобидная трепотня. Я иду своей дорогой.

— Ты это куда? — спрашивает он.

— К бассейну. Полежу, потом поныряю.

Ким ежится.

— Холодно. Разве туда попозже?

Но я знаю, что к бассейну придет Катя. Она закаляет организм: после теплого душа полезет в ледяной бассейн.

И вот я лежу на лавочке рядом с квадратом пронзительно–зеленой ледниковой воды, которой предстоит еще согреться в этой клетке: ее только что налили. В темные очки облако, некстати закрывшее солнце, кажется перламутровослоистым: чуть сиреневым, чуть бирюзовым, оранжево–теплым и пышно–белым, как пух гаги…

Я долго смотрю на облако, пока из него, как желток из скорлупы, не вываливается солнце. Я даже не замечаю, когда на скамейку подсаживается Катя. Потом вздрагиваю: неожиданное прикосновение Катиного тела как ожог. Может, завтра будут волдыри. Я хочу, чтобы они были.

— О чем задумалась? — спрашиваю я.

— Не скажу.

Ну что ж, не говори, дело твое.

Вдруг я спрашиваю вполне серьезно, и мне хочется, чтобы Катя ответила тоже серьезно:

— Что тебе нравится в альпинизме?

Она пожимает плечами. Смех ее, как всегда, неожидан, но еще неожиданнее ответ:

— Мне нравится, что я такая маленькая, а горы такие большие.

Что ж, тем дерзновенней предъявленный ею всем этим вершинам счет, гем серьезнее вызов…

Я люблю ее, слышите вы, люди?!.

Мне кажется, что она еще произносит какие–то слова, что она улыбается чему–то, робко расцветающему в ее сердце, но она не улыбается, ее лицо освещено лишь намеком па улыбку, и губы слегка обезображены гримасой.

Вода такая, что перехватывает дыхание. И в ворохе брызг, неистово взбалтываемых руками, Катя походит на уголек, источающий сердитое шипение.

После купания хочется бегать и кувыркаться.

— Пойдем туда, за лагерь, — предлагает Катя, — там сегодня наши в футбол играют.

— Пойдем. — Я не очень активный болельщик, но футбол в альплагере — это своеобычно, это стоит посмотреть.

Поле, с которого убраны все камни (ими указаны только границы стадиона), тем не менее кочковато, неровно. По соседству — летний кош пастухов–черкесов: они пасут где–то поблизости коров и овечек. Высушенно–темные, иконописные черкешенки с истовостью подвижниц, не подверженных страстям, смотрят игру.

Ворота, кажется, одни. Вместо других — накиданные внавал кипы одежды. Стороны различаются легко: одна в трусах, другая в трусах и майках. Все в кедах. Ручаюсь, еще никто из уважающих себя болельщиков не видел такого футбола.

Курчавого армянина–судью подталкивают коленками в зад, чтобы не путался под ногами.

Девчонки кричат незадачливому игроку: