Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Едва приступили к аппетитно поджаренной рыбе, как откуда–то налетела и вся бригада в негнущихся резиновых костюмах — рыбаки загоготали, обрадовались гостям.

Генка Греченин сказал укоризненно:

— Ну и охотнички, проголодались, жрут что ни подбрось, даже картошки не сварили.

— Самый жор, — засмеялся Потапов, обсасывая острое карасиное ребрышко. — Поди, к одиннадцати вечера тянет? Что–то вы долго там. Рыбка–то хоть есть?

— Рыбак душу не морйт, нету рыбы — хрен сварит, — бодро ответствовал Генка, принимаясь за чистку картофеля, и добавил серьезно: — Тут уже, видно, браконьеры пошуру–дили — гребут до нет спасу, карася не густо сегодня. Завтра на другом озере попробуем.

Удачно получилось с этим карасем: иную рыбу оттуда, из Европы, не очень–то устраивали здешние реки, а карасю будто на роду было написано стать камчадалом. Легко акклиматизировался, легко расплодился. Щуки на него нет.

Пока разухабисто, булькая и выплескиваясь, кипела картошка, самый маститый рыбак, дядя Федя, рассказывал о своих браконьерских похождениях, задним числом уже не таясь:

— Вот, значит, пристал ко мне Прокопыч: карась, мол, нетоварный, маленький, а ты ловишь. Невод, мол, отберу. А карась и правда мелковатый, однако вполне съедобный. Говорю я их механику Гаркавому — гляди, мол, как сейчас побежит от меня Потапов. «А чего ему бегать?» — «Вот посмотри чего», — говорю… Взял я этого нетоварного карася за хвост — хь–ю–ю‑ю! — и проглотил к ядрене бабушке с головы. Ну, Прокопыч, известно, человек куда брезгливый, сразу за живот схватился и в лес бежать. Стошнило беднягу. Он такого зрелища не переносит — дюже деликатный. Сроду таким был.

Потапов усмешливо кивал головой — соглашался: было дело. Шумейко так прямо покатывался с хохоту, благо что брезент был расстелен — катайся себе…

— А еще корюшку хорошо глотать, — сообщил дядя Федя, ‑ она огурцом пахнет, ее так и называют: камчатский огурец. А что, дело старое, я тебе, Прокопыч, и не в том еще сознаюсь, — гляди, для нашего нового инспектора полезная наука будет. Помнишь, как годков тому пять вы меня попутали с сеточкой, уходил я от вас?

— Как же, как же, — снисходительно покивал Потапов, поощряя рыбака к откровенности.

— Ну так теперь я могу признаться — действительно, я тогда цапнул шесть мешков чавычи, вот был улов! Но. не повезло. Покойник Антипка меня тогда выдал, земля ему пухом, иначе не захватили бы меня врасплох. А тут сеточку пришлось оставить. Что сетка — дело наживное. Ну там тридцать метров… Главное в моей жизни, главный принцип — чтобы в черный список не попасть. В общем подстерегли вы меня, да еще на «Москве» шли, и лодка у вас была аккуратная, и все же я от вас без шума, на одних веслах, оторвался, вильнул в другую протоку, да под кустами, да под кустами… Только слышу разговор на параллельной линии: «Где он?», «Куда провалился, черт, дьявол такой–сякой?..» А я на Лошадиный остров подальше от греха высадился и те шесть мешков чавычи припрятал. Она там сгнила, эта рыба, — ну и плевать, думаю, у государства больше гниет, а мне это на хрен нужно, возвращаться за рыбой, когда за мной следят. Пусть лучше рыба пропадает. — Дядя Федя беззлобно засмеялся, любуясь своей находчивостью и выдержкой. — Ведь что главное, главное — ушел на веслах от десятисильного мотора, но нажимал я правильно, куда там мотору. А голоса как заслышал — притаился, жду… Н–да–а… Были когда–то и мы, гм… Помню, какой–то с тобой вьюнош был в очках, из рыбного института — он тоже принимал посильное участие в погоне, — потом встретил меня в поссовете и говорит: «Вы уж, дедушка, сознайтесь, что сеточка была ваша и где у вас чавыча запрятана». А я ему говорю: хрен тебе в грызло, меня Ежов не заставил сознаться, что я шпион японский, а тут буду тебе сознаваться. Не моя сетка — и дело с концом. И ни про какую чавычу я знать ничего не знаю. Э‑э, для меня главное — не попасть в черный список!

Шумейко нахмурился: вовсе не смешон ему был весь этот рассказ: «Ишь, потешный дедок какой. И брюшко отрастил, и благообразие в лице… дурачка из себя строит, карасей живьем жрет, не жуя. И не злой в обращении — вреда никому не сделал, соседи его уважают. При Ежове невинно пострадал. Теперь ему лети все в тартарары, лишь бы у него всегда была светлая личина. Святой, туда твою…»

Зримо представилась Шумейко бочка икры на балаганчике, безвозвратно погубленной, а вдобавок и в свежем виде разбросанная вокруг на земле, на бревнах, уже тронутая солнечным припеком, почерневшая. Бессознательное преступление: не сумели засолить. И этот дядя Федя — НУ› куда ему шесть мешков рыбы, куда столько? Что за тупость в этой загребущей тактике! Может, это уже осмысленное вредительство, уголовно наказуемое равнодушие, вот так–то: а, пропадай все пропадом, было бы только у меня брюхо набито!

Шумейко скрипнул брезентом, резко повернулся к рыбаку.

Вы этим своим сидением при Ежове не козыряли хотя бы. Не спекулировали б… Все–таки бывало, что и за истинную вину при Ежове сидели. Вот хотя бы и вы: будучи начальником сплаврейда, слышал я, проморгали две сплотки леса, унесло их в океан. Так? Так было? Значит, правильные у меня сведения? Ну, за эту вольную или невольную вину сажать, пожалуй, не стоило, а все–таки вина была! Вот как и сейчас — прямо–таки черная ваша вина в том, что погубили вы шесть мешков чавычи. И сам не гам и другому не дам — слышали, верно, такую присказку?

Рыбаки засуетились, начали их мирить; а то и дядя Фе–дя надулся, вроде как в обиде, и старшего инспектора вон куда занесло. Потапов пробормотал миролюбиво:

— Дак он же добром, сам рассказал…

— Рассказал, да поздно. Шесть мешков чавычи не оживить. Ни шиша такое добро его не стоит.

И только Г‑ена Греченин прямо поддержал инспектора:

— Нет, дядя Федя, чистое злодейство ты совершил. Опять же не ребенок. Тоже пугало для себя придумал — черный список! Ведь этак все самое дорогое душевное можно продать, закопать в землю, сгноить только заради расчета: как бы чего не вышло.

Плюнул Шумейко на все разговоры, и правильные и неправильные, пошел в палатку спать; лег с краю — авось не с дядей Федей лежать придется. Терпеть уже не мог его лицемерной рожи. Сон, однако, не шел, и поневоле настраивал себя Шумейко на посторонние мысли. О Шалимове, например. Хотя, впрочем, он имел к сегодняшнему спору едва ли не прямое касательство. О Шалимовой…

Все же понял он наконец, что никто–никто ему больше не нужен, никакая другая женщина. А именно эта бесхитростная, прямая, но и, коль уж придется, злая, сволочью мужем битая, матерщине обученная. Правда, не прошла бесследно такая наука, ожесточила она ее, теперь, если скажет кому что — будто отрежет. Если высмеет — потом не пожалеет, точка. А с ним, Шумейко, покорная, как овечка. Взглянет и тут же очи долу, даже задрожит. Как бы собственного взгляда боится. И может, собственной доброты. Непривычно это ей — доброта. От этого тревожно и Шумейко. Хорошо так тревожно. И тоже непривычно…