Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

Может быть, со стороны такая встреча, такая связь не отвечали классическому мерилу женской нравственности, — Юрий Викентьевич не обратил на это внимания.

Он видел в темноте, изредка пропитывающейся красным отсветом сигареты, ее пробор, ровный даже в постели, слышал успокоенное дыхание — она спала, — и ему было хорошо. Конечно, ничто в мире не бывает без начал и решительно все в мире идет к своим причалам. Что–то в жизни Ольги, вероятно, не удалось, что–то пошло наперекос, но он не хотел ни о чем ее расспрашивать. Он понимал: расспрашивать не нужно.

Потом, много позже, Юрий Викентьевич что–то пытался выведать у нее, но безуспешно. Ольга отвечала уклончиво и неохотно. Потом он сказал: давай будем жить нормально, как все люди, и она ответила, что они в общем и так живут не хуже людей. Она, во всяком случае, разницы не видит.

Юрий Викентьевич предложил ей узаконить брачные отношения, но Ольга только усмехнулась: полно, зачем это тебе?.. Да она ведь и старше года на два — ей уже тридцать шестой пошел, старуха. Какая разница перед лицом вечности, возразил он, если Ольге стукнет сто два, а ему будет сто?..

Однажды ночью она почему–то заплакала, что–то в ней обнажилось и закровоточило, но на все его расспросы только шептала горячо и невразумительно:

— Я тут временно, понимаешь? Я тут временно. Я уеду отсюда, у меня квартира на Сахалине. Если хочешь, приезжай когда–нибудь, посмотришь… А там будет видно. Ничего я тебе сейчас не хочу ни говорить, ни обещать.

Позже он попал проездом в Южно — Сахалинск, с трудом отыскал нужную улицу где–то на задворках города. Жила Ольга в необычайно легком, потемневшем и покоробившемся от древности домике еще японской постройки, с выносными, вроде игрушечных бастиончиков, окнами по фасаду.

Дверь ему отворил белобрысый крутолобый мальчуган, лет, вероятно, десяти–одиннадцати — оказалось, сын. Ольга ничего ему не говорила про сына, это обидело Юрия Викентьевича, могла бы сказать…

У ее сына были редко поставленные широкие зубы, он без конца широко и восторженно улыбался, и что–то в нем удивительно к себе располагало.

— Так это вы и есть дядя Юрий Викентьевич?! — несколько раз изумленно переспросил он, ступая за ним по комнатам шаг в шаг. — Так это вы нам с мамой посылки присылали? И книжки — я их все прочитал.

— Между прочим, на тебя–то я и не рассчитывал, когда посылал их, — заметил Юрий Викентьевич.

— Ну что ж, не рассчитывали. Я все, что в доме есть, прочитал. Даже мамины — про эту самую… ихтиологию… про разведение мальков… про эмиграцию.

— Про миграцию, — сказал Юрий Викентьевич.

— Ну, пусть про миграцию… все равно интересно.

В двух недавно отремонтированных и свежепокрашенных комнатах было пустынно, гулко и прохладно. В одной стояла неприбранная кровать со скомканным пышным — семейным — одеялом, в другой — стол и два стула. На столе веером лежали школьные тетрадки.

Проследив за его взглядом, мальчуган — его звали Васькой — вздохнул:

— Мебелью еще не успели обзавестись. Ремонт был… Денег знаете сколько потратили?

Юрий Викентьевич не на шутку смутился, будто Васька в чем–то его упрекнул.

— Конечно, — пробормотал он, — ремонт. Такое дело…

Ему пришелся по душе этот рассудительный малец с весело растущими вразброд зубами. Он не умел ласкать детей и неловко погладил Ваську по голове.

В комнатах вместо дверей выдвигались светлые палевые ширмочки на японский манер, легкие притолоки и рамы в обильно застекленном окне, похожем на террасу, были сделаны из бамбука либо имитировали неошкуренное дерево. Все казалось таким хрупким, что и не коснись.

«Волшебный домик какой–то, — подумал Юрий Викентьевич с осуждением. — Обитель мадам Баттерфляй».

— Сейчас–то ничего, — угадав его мысли, пояснил Васька, — а зимой нам тут крепко достается.

Юрия Викентьевича изумила воздушность постройки, в которой жила Ольга, смутило обилие вроде бы и лишнего здесь света, повергла в уныние волглая прохлада комнат.

Одиночество накрепко угнездилось здесь.

Одинокие Васькины следы с чуть заметной рифленостыо подошв обозначились на ярко–красном полу. Одинокие тут и там валялись прямо на полу, у окна–террасы окурки, выкуренные до мятых, искусанных мундштуков. И хотя Юрий Викентьевич знал, что Ольга раньше не курила, у него ни на минуту не возникло подозрение, а не мужские ли это окурки. Нет, здесь курила женщина, которая постоянно была наедине с собой и сыном, и никому она не хотела нравиться, и никого–то она не опасалась, ничьего упрека, ничьей хулы, потому скомканные мундштуки равнодушно летели в угол, на пол в свежей краске и белели на нем кричаще. Мужчина не был бы так небрежен в присутствии женщины, он всегда нашел бы окурку подходящее место, на крайний случай, хотя бы в горшке с алоэ или геранью.

Женское позднее курево…

— Ну хорошо, — Юрий Викентьевич с усилием, крепко растер виски. — А где же мама, Васек?

— Она не придет сегодня. У нее вторая, ночная смена. Она ушла пораньше и сказала, что сегодня больше не придет. Но ведь вы дождетесь?

— В том–то и дело, что нет, Васек. Завтра в восемь утра уходит мой самолет, а мне еще нужно кое–что успеть сделать. Но ты вот что… ты скажи маме, пусть приезжает в аэропорт, если сможет. И вот возьми себе… — Он торопливо вынул бумажник. — Возьми на шоколад.

— Не‑е, — покачал головой Васек, — спасибо, дядя Юрий Викентьевич. Мама меня не похвалит за это.

— Но у меня можно… я ведь…

— Не‑е… Вот если придет мама…

— Ну что ж… тебе видней. Пока, брат!

Остаток ночи он промаялся в гостинице, а утром тщетно прождал Ольгу в аэропорту. Она не пришла.

«Могла бы прийти, — огорчился Юрий Викентьевич. — Может, она стыдится, что я застал ее… врасплох?»

Прошел год, как он был в Южно — Сахалинске.

Юрий Викентьевич намеревался осенью забрать Ольгу с Василием к себе. Не имело смысла оттягивать это решение. Правда, она не отвечала на письма. Но нужно понять Ольгу, понять эти ее жалкие окурки, эту душевную маету. Очевидно, она не верит в серьезность его намерений, что ж, Юрий Викентьевич сам виноват, их отношения на том острове, видимо, складывались так, что женщина не рисковала полагаться на глубину его чувств.

Но что толку бередить себя воспоминаниями, когда нет уверенности в том, как скоро вообще закончится полевой сезон нынешнего года!

Шеф выглянул из палатки. Наплывал от студеной воды моросящий дождь.

Станислав тщился отстирать голубенькую поплиновую рубашку, на которой отпечатался узор пуловера.

К своему удивлению, шеф не обнаружил на рубашке пятен, когда Станислав повесил ее сушить.

— Чем же это вы ее оттерли?

— Пургеном, — засмеялся Станислав. — Пургеном из аптечки. Отлично отстирывает. Там, кажется, еще синестрол есть. Нужно попробовать синестролом.