Иван Филоненко - Земные наши заботы

Нет, не стремление к идиллическому уединению побуждало наших предков селиться малыми деревнями. Их понуждали к этому природные и экономические условия, диктовавшие и величину поселений, и их людность. Сколько вокруг земли, пригодной под пашню и выпас, столько и семей могло обосноваться в одном месте. А вокруг — значит, в радиусе пешеходной доступности, чтобы можно в поле сходить и домой к вечеру вернуться, навоз вывезти, скот на выпас отогнать и на дойку ко времени успеть. Это только с баловством — по ягоды да по грибы — можно и в дальние дали податься, а с работой вдалеке от дома не управиться, нива постоянного присмотра требует и ухода, приложения рук всех членов семьи.

Хорошо, когда в этом радиусе доступности степь да степь, без конца и края, украшенная реками и озерами. Степь, которая становилась благодатной пашней. О таких краях далеко летела добрая молва: мол, воткни оглоблю — дерево вырастет. Вот и ехали сюда. Сельская улица, которую часто называют «порядком», застраивалась сотнями дворов, разрасталась в большое село. От села дороги прямиком прокладывали в любую нужную сторону, посуху.

Однако не вся земля так хорошо устроена, есть и менее удобная: вся в болотинах, как в мокрых болячках, сырыми низинами испещрена, как лишаями. Так что для пашни и сенокоса лишь лоскутки между болотами пригодны. Нет места и для большой деревни. Хорошо еще, если природа не только болотами, но и холмами наделила, как, к примеру, Смоленщину. На них, по сухим косогорам, и выстроились деревни: окнами в даль неоглядную, к речным лугам, к перелескам. Пусть и малы они, всего на несколько дворов, а все же улица, порядок в них есть.

Совсем иное в Мещерской низинной стороне. Поля здесь не просто малы, они клочковаты. Не устроены, беспорядочны и деревни. Избы, нарушая порядок, из стороны в сторону мечутся, все на отшиб, будто копируя след первого землемера, с кочки на кочку прыгавшего. Где ступил, там и дом стал. То один к другому прижались, сгруппировавшись хоть в кривой, но все же порядок; то разомкнулись дворы, каждый наособицу, за сотни метров от других; потом, нащупав сухую гривку за болотцем, опять сгрудились кучно, однако метнулись не туда, где виднеются редкие крыши, а совсем в другую сторону, Знаешь, что дворов в деревне вроде бы и много, но они так беспорядочно разбрелись, что перед глазами лишь несколько изб, да и те будто застряли у непросыхающей обочины грязной дороги, которую лишь утки преодолевают беспрепятственно, без рыка, недовольства и брани,

Какая земля, такие и села. Чтобы понять эту истину, зримо осознать ее, надо обязательно побывать на Рязанщине, неторопливо поездить, походить по той ее части, которая именуется Мещерой.

Понимаю, каждый из нас читал повесть К. Г. Паустовского об этом крае, природа которого стала главным действующим лицом, его и нашей любовью. Поэтому при слове «Мещера» видятся нам медноствольные сосны, тихие лесные речки с чарующими названиями, лесные озера и старицы, на километры тянущиеся луга с неслыханным разнообразием трав, многие из которых встречаются только здесь, в этом богатейшем естественном музее флоры и фауны центра России. Однако мой рассказ не о лесах Мещеры — о ее ниве.

Мне повезло. С Мещерой меня знакомил Иван Иванович Дорофеев, человек, который в этом краю исходил с Паустовским не один десяток километров, а за жизнь свою обошел всю Мещеру, все ее самые глухие и непроходимые, недоступные для других уголки. Нет, это не хобби его, а дело, которое он любит, как любит Мещеру. А любит он ее так, что за всю жизнь свою лишь однажды провел свой отпуск за пределами Мещеры, да и то не весь, а всего несколько дней. Отозвали на изыскания, потому что лучше Дорофеева никто не знает здешних природных особенностей. Он — инженер–гидротехник, заслуженный мелиоратор РСФСР, многие годы возглавлявший изыскательские партии, а ныне руководитель Рязанского проектно–изыскательского института по проектированию водохозяйственного строительства (Рязаньгипроводхоз). Однако, став директором института, ведающего реками, озерами, болотами Рязанщины, разрабатывающего проекты обновления земли, в душе он остался изыскателем, да и обликом тоже — с обветренным лицом и руками крестьянина, всю свою жизнь проработавшего на земле в зной и в непогоду. Может исподволь и обрел бы он некоторую изнеженность, если бы сидел сиднем в своем просторном кабинете, если бы, уже будучи руководителем, не облачался в робу изыскателя, когда нужда в этом возникала

Однажды зашел к нему молодой специалист, которого на изыскания направляли, а он видел себя проектировщиком. С этим и пришел к директору.

Иван Иванович внимательно выслушал все его доводы, потом сказал вовсе не директорским тоном:

— А теперь мой совет послушай. Хорошим проектировщиком можно стать лишь в одном случае — походив по земле изыскателем. Надо научиться смотреть на все своими глазами, глазами натуралиста, тогда, проектируя, не только умом воспринимаешь каждый новый объект, а физически его чувствуешь, видишь не какое–то сырое болото, которое надо осушить, а знакомый тебе уголок природы, нуждающийся в улучшении. В таком улучшении, которое не нарушит сложившихся взаимосвязей с рекой, лесом, всем миром природы

Слушал я разговор старшего с младшим, не по чину, а по возрасту, и хотелось добавить вот что он край свой узнает и полюбит, не будет безразличен к натуре на которую вынесен его проект, научится душой болеть за «свое дело, радоваться успехам, переживать, если ущерб природе причинит, пусть и ради благой цели, или укор услышит. Но тогда надо было добавить и другое: как любит, болеет, переживает Иван Иванович.

Впервые я встретился с этим человеком, так непохожим на директора, во время поездки группы писателей по мелиоративным стройкам Рязанщины. Хозяева с гордостью показывали обновленные земли, называли объемы работ, сроки окупаемости затрат, количество продукции, получаемой до и после.

А как чувствует себя природа? Не скудеет ли она?

Как чувствуют себя реки и озера? Не мелеют ли они в результате всех этих преобразований? — спрашивали писатели.

Мелиораторы хоть и отвечали на эти вопросы, но без той уверенности и увлеченности, с какой называли они экономические показатели, поэтому в разговоре об экологии писатели все решительнее брали верх. Каждый приводил примеры, которые подтверждали, что вопросы вовсе не надуманны, они на горьком опыте основаны.

И тогда поднялся человек, который, представившись, начал, не без обиды за подобные нападки, рассказывать о том, что здесь было и что здесь стало. Нет, не о количестве продукции он говорил. Он тоже речь вел о природе, о самой чистой и тихой красавице Пре, об озерах и старицах в ее пойме. Рассказывал в деталях, которые стороннему человеку конечно же неизвестны, их мог знать только человек, исходивший своими ногами всю пойму и каждое болото, проваливавшийся в трясины, умудрявшийся на кочке–сплавине умостить теодолит и, не шелохнувшись, проделать все те съемочные операции, которые в обычных условиях требуют «топтания» вокруг инструмента. Он говорил так убежденно, с таким поэтическим чувством природы, что все заслушались.