Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим.

— Потребуются операторы, — говорит Карпенко, обращаясь словно бы к одной Тоне, — знающие техническое редактирование, культуру верстки. Они будут создавать оригинал-макеты.

«Да, но где осваивать эту технику? — озабоченно думает Тоня. — Разрешит ли Карпенко проходить практику на комбинате? С примитивным ручным трудом в третье тысячелетие не войдешь. Нужны почти инженерные знания!..»

Она потом и задала этот вопрос Павлу Павловичу. Он несколько секунд обдумывал ответ, сказал, как о деле решенном:

— У нас.

Уже одеваясь в кабинете Коробова, Павел Павлович, словно осуждая Ивана Родионовича, сказал:

— Вы бы меня почаще приглашали…

— Да уж в обиде не будете, — пообещал Коробов.

По дому Егор все же скучал. Письма от матери приходили редко, наполнены были слезами, просьбами вернуться.

После таких писем Егор ходил сумрачный. По ночам ему снился их город в зелени парков, белые чайки и море, а на главной улице, у весов с надписью: «Стой! Проверь свой вес!» — очень полная женщина, мать одноклассника Леньки Шпалова. Они всегда острили: «Для нее делений не хватит».

Перед ноябрьскими праздниками в училище приехала соседка Алпатовых тетя Луша — суетливая, говорливая, с бегающими глазками на жирном лице. Вызвав Егора из общежития на улицу, зачастила таинственным шепотом:

— Егорушка, беда! Большая беда! Матери твоей совсем плохо. «Скорая» так и дежурит возле нашего дома. Очень просила мама тебя приехать… Не опоздал бы…

Егор и так собирался на праздники домой, но теперь ехать следовало немедля. Он бросился искать Петра Фирсовича, не нашел и отправился к директору. Иван Родионович, выслушав очень расстроенного парня, разрешил уехать сегодня же, хотя про себя подумал: «Возможно, это психическая атака мамочки».

Река в этом году стала рано, и Егор с тетей Лушей сели в электричку. Всю дорогу соседка нашептывала, как мать тоскует по нему, какая она, больная, несчастная — и злобно об отце: «Милуется с молоденькой, совесть потерял…»

Они приехали под вечер. Дверь мать отворила не сразу. Егор поразился ее виду: с компрессом на голове, нечесаная, в мятой ночной рубашке, она действительно выглядела забытой, несчастной, очень больной.

Припала головой к груди сына:

— Приехал, приехал… — бормотала сквозь рыдания, — сядь, сядь… Нагляжусь на тебя…

Руку она держала на сердце, будто боялась, что оно выскочит. Едва передвигая ноги, подошла к серванту, накапала в ложечку из пузырька — по комнате разлился запах валерьянки. Запила водой, подсела к сыну:

— Вот так… гибну, — страдальчески поглядела на Егора бесцветными глазами, — только ты, Георгий, можешь спасти меня… Я не знаю, что говорить в универмаге… Вы все меня бросили… Ты знаешь — я сойду с ума.

Да при чем тут универмаг? Матери очень плохо, у нее нет опоры. И предательство — оставить ее в таком положении одну. Он же не то, что отец, и должен принести себя в жертву. Пусть все рушится — мечта, так понравившаяся жизнь в училище, — он не оставит мать.

— Хорошо… Я вернусь, — через силу произнес Егор и, представив, что бросает Гришу, Антона, Середу, Ивана Родионовича, ужаснулся. Но слово было сказано, и отступать нельзя.

— Правда, родной?! — порывисто обняла его мать, стала гладить по голове дрожащей рукой. — Я знала, знала… Ты больше туда не езди. Документы они тебе пришлют…

— Так нечестно. После праздников я съезжу!.. Попрощаюсь, объясню.

— Ну ладно, попрощайся, а я сейчас тебя накормлю.

— Нет, есть мне не хочется. Я лягу…

Егор сделал вид, что заснул, но не спал всю ночь, прощался с тем, к чему прирос душой. Пытался успокоить себя:

«Подумаешь, трагедия. Закончу десять классов, отслужу, и все равно приду в училище… дембелем…»

Были в училище такие ребята, уволенные в запас из армии. Они получали высокую стипендию, усиленно изучали иностранный язык, потому что предстояло работать монтажниками и за границей.

В училище он возвратился десятого ноября. Еще висели праздничные лозунги, флаги в железных бордовых манжетах у входных дверей.

Звонок на урок был не для него. У кабинета монтажников Егор дождался Антона, Гришу, сказал им:

— Забираю документы. Мать больна…

Антон опешил:

— Да как же это…

Гриша обнял, произнес взросло:

— Ты не убивайся. Я к тебе на каникулы приеду.

Круглое, обычно простодушное лицо Гриши сурово, глава смотрят сочувственно. Ох, Гриша, Гриша, друг истинный. Не говорун, а всегда находит самые нужные слова.

Как-то сидели рядом, фильм о войне смотрели, и вдруг Гриша повернулся к Егору: «С тобой я б в разведку пошел». Признание это было Егору дороже длинных речей.

…Проходили мимо кабинета ребята: узнав, в чем дело, сочувственно пожимали руку. Егору хотелось зайти в последний раз вместе с ними, сесть рядом с Гришей. Но зачем растравлять себя!..

Петр Фирсович, оказывается, болел, и Егор разыскал в кабинете литературы Середу. Он о чем-то оживленно беседовал с Зоей Михайловной. Сообщение Алпатова Константин Иванович воспринял так, словно речь шла о пустяке.

— Ну, что ж. Пиши заявление на имя директора, бери у старшего мастера «бегунок» и марш-марш — отмечай.

Середа хотел продолжить разговор с Зоей Михайловной. Но Рощина вдруг вскочила, подбежала к Егору:

— А может быть, мама еще выздоровеет? Может быть, ты возьмешь академический отпуск?

И правда, об отпуске он не подумал. За это время и квартиру обменяли б, и переехали с матерью сюда.

— С отпуском дело сложное, — вмешался Середа.

Можно было подумать, он торопится закончить неприятную для него сцену.

Егор сказал:

— Нет уж, какие отпуска. Спасибо, Зоя Михайловна, за все…

— Крепись, Георгий. — Она по-матерински привлекла его к себе. — Жизнь ведь не сплошной асфальт, а и ухабы. Но ты выйдешь на свою орбиту. Я это твердо знаю. Помни, что здесь твои верные друзья. — Она обернулась к Середе: — Простите великодушно, Константин Иванович, мне хотелось бы поговорить с Алпатовым.

Середа оскорбленно встал:

— Не буду мешать…

Вышел из кабинета.

Рощина начала подробно расспрашивать Егора, что же произошло. И он, как самому близкому человеку, рассказал обо всех своих горестях: об отце, о неуютном доме их, о том, как плохо матери и тяжко ему.

Говорил и чувствовал, что ему становится легче, исчезает безысходность. Видно, то, что накопилось внутри, ждало выхода. И теперь он не так мрачно, как в ночные часы бессонницы, воспринимал горькое испытание.

А Зоя Михайловна успокаивала:

— Ты только начинаешь жизнь… Ты человек волевой, с ясной целью. Все одолеешь. Прошу тебя — пиши…

— Если можно…

— Непременно!.. Дай-ка твой адрес.

Она достала книжечку с алфавитом и на первой странице записала адрес Егора.