Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим.

На вечеринке у кого-то из друзей Владик выпил, может быть, впервые в жизни, пошел провожать одноклассницу и повстречался с такими же пьяными, намного старше его. Они стали отпускать скабрезные шуточки. Владик ударил оскорбителя, тот, упав на мостовую, раскроил голову и, не приходя в сознание, скончался.

Теперь Владик в тюрьме, ждет суда.

Раиса Ивановна усадила соседку на диван:

— Были вы у судьи?

Мария Акимовна бесцветным, тихим голосом ответила:

— Была. Говорю ему: «Вы поверьте мне, матери. Владик добрый мальчик, хороший сын, а все это — роковой случай». Он говорит: «Верю. Но человек-то убит». И что я могла возразить?

Она посмотрела на Раису Ивановну, словно бы и не видя ее.

— Вчера долго заснуть не могла… Часа в два ночи встала… Ходила вокруг стен тюрьмы… Представила, как он там, в камере с глазком, за решеткой. Наголо остриженный… И все думала, думала… Что я упустила? В чем виновата? Ведь у погибшего есть мать, жена. Почему Владик, когда поднимал руку, не вспомнил обо мне? Для того ли растила я его?

Раиса Ивановна взяла руку Марии Акимовны в свою, успокаивающе стала поглаживать:

— Да вы не убивайтесь! Разберутся во всем… И мы как соседи характеристику дадим… Ведь знаем Владика давно…

— Мам, можно включить телевизор? — спросил Сережа.

Телевизор стоял здесь же, в углу.

— Можно, — рассеянно ответила Раиса Ивановна, вся поглощенная горем Марии Акимовны.

На экране подрыгивали девицы в сверхминиюбках, очень громко играл джаз: бил барабан, звенели медные тарелки, Раиса Ивановна сначала силилась преодолеть этот шум, потом попросила:

— Выключи, Сереженька, пожалуйста.

Он не торопился выполнить просьбу матери, хотя уже приподнялся, собираясь, выдернуть шнур. Последнюю фразу Раисы Ивановны услышал Виталий Андреевич. Сразу же возмутился, что просьба не выполнена мгновенно и, появляясь на пороге, приказал повышенным тоном:

— Выключи телевизор!

— А нельзя ли повежливей? — густым баском огрызнулся Сергей. — И не приказывать…

— Выключи сейчас же! — не сбавляя резкости, повторил Виталий Андреевич. Осколочный шрам на его лбу, у брови, побагровел.

— Я тебя перестану уважать! — вдруг выкрикнул Сергей и ушел в свою комнату, хлопнув дверью.

— Как-нибудь проживу и без твоего уважения, — бросил Виталий Андреевич ему вслед.

Все это было нелепым, неожиданным и вдвойне неприятным в присутствии Марии Акимовны, на виду у ее горя.

— Но я, Виталий, ему сама сначала разрешила, — виновато стала объяснять Раиса Ивановна.

Соседка поднялась:

— Простите, я пойду…

— Я к вам загляну, — сказала Раиса Ивановна.

Виталий Андреевич, нервно куря, шагал к вокзалу.

«Стоит ли, — с горечью думал он, пробираясь между снежных сугробов, — тратить свои душевные силы, нервы при полной неблагодарности в ответ? Зачем взвалил я на плечи такой груз? Ради Раи? Но почему должен я поступаться своей гордостью, достоинством и терпеть фокусы этого мальчишки? Подумаешь, какая загадочная, персона! Он спросил на днях: „Ты хорошо разобрался в моем характере?“ — „Это менее сложно, чем ты предполагаешь“. — „Но более сложно, чем думаешь ты“.

Остряк-самоучка. А может быть, и действительно сложно?

Надо быть слепым, чтобы не видеть: он ко мне привязан, словно невидимой нитью, остро переживает, если я перестаю с ним разговаривать, любит идти рядом, постоять за спиной, когда я сижу за рабочим столом. Ревнует к матери: „Что вы все шушукаетесь?“ Солидно и уважительно произносит: „Я пошел, батя“ или снисходительно: „В вопросах любви ты, батя, идеалист“. А то, словно бы мимоходом, погладит руку: „Ух ты, какой ворсистый“. И вместе с тем последняя сцена…

Как хочется иногда на него накричать, строго наказать. Но скручиваешь себя, потому что память подсовывает спасительные воспоминания о тех, кто был вот таким ершистым, разболтанным, а стал хорошим человеком… Но значит ли это, что надо то и дело не замечать и прощать?»

«Опять у тебя на столе беспорядок». — «Беспорядок — частный случай порядка». — «Это откуда?» — «Из меня…»

Вот так-то.

Нет, он слишком привык с детства к уговорам, а позже к тому, чтобы комментировали краткие «нет», «нельзя». И теперь ждет разъяснения каждому отказу.

— Я сейчас пойду в кино, а потом сделаю уроки…

— Нет…

— Но почему?

— Достаточно и того, что я сказал.

— Но это деспотизм.

— А у тебя демагогия.

— Что это такое?

— Прочитай в словаре.

Полистал Даля, пришел снова:

— Нет, я не демагог, потому что не тайный, а явный возмутитель.

— Но ты, наверно, не дочитал. Там написано: «Поборник безначалия».

— Не понимаю все же, почему мне, взрослому человеку, нельзя объяснить твое «нет».

— Потому что есть и просто родительский запрет. Став солдатом, ты, пожалуй, еще начнешь обсуждать каждый приказ командира, прикидывать: «А логично ли? А зачем?»

— Я не солдат, а ты не командир.

— Но родитель. Надо привыкать к безоговорочным «нет» и «нельзя».

Дернул плечом, но, кажется дошло.

…Виталий Андреевич открыл дверь в пустое купе, расположился на нижней полке.

Мысли опять возвратились к Сереже: «В какой степени следует обращать внимание на мелочи? Вероятно, надо вникать в природу поступков и не рубить с плеча. Проблемы века двадцатого не откроешь простеньким патриархальным ключом девятнадцатого века.

И, конечно, надо избегать многословия. Может быть, достаточно одной, повторяющейся, как рефрен, фразы? Он не почистил обувь — сказать с укором:

— Это характер…

Разбил тарелку, не догладил брюки, не выполнил обещания — посмотреть с сожалением:

— Это характер…

Но, вероятно, очень важно помнить и себя в таком же возрасте. Нас иногда непомерно сердит, если мы обнаруживаем в ребенке недостатки, свойственные нам самим в детстве или сейчас.

Что это: желание, чтобы они стали лучше нас? Или неприязнь к своим собственным прегрешениям?»

…Поезд тихо пошел… Проплыли огни вокзала.

«Вон наш дом. Что делает сейчас Сережа? Небось, переживает ссору. И Рае неприятно. Когда ушла соседка, а сын закрылся в своей комнате, она сказала с горечью: „Ведь ты советовал мне быть сдержаннее, и вдруг…“»

Виталий Андреевич с нежностью подумал о Раисе: «Просто невозможно представить жизнь без нее. Когда назревал разрыв с Валей, я придумывал себе командировки… Теперь уезжаю на неделю, а на второй день хочется возвратиться… А с парнем мы сладим. Сладим!

Полюбил я его, потому и воспринимаю все остро. Однако, может быть, пережимаю?

В чем же главное противоречие Сережиного характера? Бурное отстаивание самостоятельности, которой, в сущности, еще нет?»

Когда он узнал, что Сережа затеял драку в классе, то сам потребовал: