Лев Хахалин - Последние каникулы

Затворила двери почтового отделения, наложила тяжелый засов, достала из тумбочки канцелярского стола подушку и настроилась подремать до утра — нежного, розово–мглистого, тихо начинающегося у самой земли. Но в час ночи под окнами кто–то начал ходить, трещать в кустах ветками. Оля громко крикнула: «Вот я вас, полуношники!» — и долго улыбалась, вспоминая чай с вяленой рыбой. Потом кто–то негромко и настойчиво начал стучать в двери.

— Кто там? — строго спросила Оля.

— Открой, свои, — раздался знакомый голос, и, помедлив, Оля скинула засов.

— Здорово! — сказал Коля и улыбнулся, и опять у него на щеках появились ямочки, будто и армии за ним не было и двух лет не прошло.

— Здравствуй. — Оля подала ему руку.

— И только–то? — Коля потряс ее руку, удержал и потом, напряженно улыбаясь, несильно потянул к себе. Оля выдернула свою руку. — Значит, так? А, Оля–доля моя? Выходит, все?

— Ты не обижайся, Коля, — сказала Оля и прошла за барьер, села у коммутатора. Коля подошел, оперся руками о барьерчик.

— А красивая ты! Даже красивей, чем была, не смейся. — Он все рассматривал ее, неторопливо, ласково. — Слышу — приехала, а в клуб не ходишь. Ждал. Мать сегодня твоя заходила, ага! Ну, я и пришел поговорить. Поглядеть. Выходит, не получилось тебя там? — спросил он. — Да ты не бойся поговори, я шуметь не стану. Ты как летом писать бросила, так я все понял. Бывает… Только не думал я, что ты сюда вернешься. Насовсем?

Оля взглянула на него, одетого чисто, спокойного, на его светлое и хорошее лицо и кивнула.

— А может… ну, встретимся? Походим… Я ничего тебя спрашивать не стану, не бойся!

— Я не боюсь, Колюня, — называя его прежним именем, сказала Оля.

— А чего ж тогда?

— Я другого люблю. Я жена ему. — Она прямо посмотрела ему в лицо.

— А–а–э!.. Там? Ну, молчу!.. И про нас ему рассказала? Ну, про слова твои, обещание? И он, гад, как ни в чем? — Коля перевел дыхание. — Ну, ясное дело. Надо было мне тебя перед призывом… Помнишь?

Оля покраснела, отвернулась и позже, собравшись, ответила:

— А я бы встретила его там и возненавидела тебя теперь — раз уж так случилось, так и было бы. Это судьба, Колюня. Я люблю его. И сейчас на мне греха нет. А тогда был бы.

— А он что, бросил тебя? Гад он грязный! Кончил бы его!.. — Барьерчик под его руками скрипнул.

— Полюбишь — все поймешь, — тихо сказала Оля и не сдержала вздох, и Коля поднял голову, посмотрел на нее. — Ты еще не любишь, Колюня. Жизнь нас с ним развела. И с тобой тоже. Потом простишь меня, когда полюбишь.

— Я еще приду? — Коля задержался у порога. — Можно?

— Заходи, если хочешь. — Она подождала, когда он уйдет, и, с трудом поднявшись, закрыла дверь. И стало тихо.

Наш гений зреет в тиши собственных пространств и времен.

Вполглаза, прислушиваясь к дыханию своего дома, спали матери.

Оля заснула под утро, устало, не расслабляясь лицом, сведя брови, и сны у нее были короткие, обрывистые. И утром, разбирая почту, отштемпелевала свое письмо, не переписав его. А Вадик вернулся домой поздно, дома все уже спали, но до утра ворочался, не мог уснуть, изнемог в борьбе с подушкой.

А Машка среди ночи внезапно проснулась и тихо встала, взяла бумагу, краски и ушла на кухню.

Лучше всех спал Витька. Сразу же провалившись в нестрашный колодец, он все падал и падал в него, а потом его обступила тьма, и он, как ночная птица, полетел в ней, размахивая руками. Все дневные разговоры, лица, мельком и пристально рассмотренные днем, — все возвращалось к нему в этом полете. И только по тому, как тяжелело его тело, Витька знал, что все увиденное останется с ним навсегда.

— Я не позволяю тебе, слышишь? — крикнула мама и бросила только что закуренную сигарету в пепельницу.

Машка сидела, сложив руки между коленей, и смотрела в пол — мама сразу же запретила ей вмешиваться, — Это даже… не романтика! Это глупость! Это!..

— Я должен поехать, — тупо повторял Вадик, Они спорили уже второй час, с той минуты, как он объявил что уезжает не на юг, а к Оле, и объяснил, почему. Мама дала ему высказаться и теперь все время повторяла и повторяла: «Не позволяю!»

— Вадик! — Мама тронула его за руку. — Это глупость: вместо Кавказа провести отпуск в том городишке, или что там, деревня?

— Я должен поехать. Ты же читала?!

— Ну и что я прочла? — Мама схватила короткое Олино письмо, заглянула в него, потом взяла Витьки ну бумажку: «Оля круглый день плачет, а ты не пишешь, дорогой друг Вадик. Приезжай, а то она помрет на днях. Мне очень понравились марки…» — прочла она. — Это так… неестественно. Этот мальчик пишет одно, Оля пишет другое… Ну, хорошо, я скажу: я боюсь, что тебя там попросту женят! Ты не знаешь женщин, Вадик, это такие хитрые и расчетливые существа!..

— И ты? — подала голос Машка.

— Замолчи! — крикнула на нее мама. — Я не против того, чтобы ты женился, нет! Но подожди! Да, сынок, я понимаю — два месяца рядом, это много. Но жизнь прожить — это не поле перейти… — И когда Вадик скривился, она пояснила: — Ведь ты мне рассказывал, вы шли через поле, ну, помнишь?.. — И Вадик покраснел — все сейчас оборачивалось против него и Оли, а Машка опять встряла:

— Мама, не пошли!

— Выйди! — зло сказала мама. Машка поднялась и ушла из кухни в комнату. Мама закрыла за ней дверь, — Вадик! — Мама обняла его, прижалась головой к щеке. — Я все видела — ты влюблен в нее, конечно. Я не спорю! Она славная, милая, но подумай, она девочка, провинциалочка, без образования, без желания учиться…

— Она не хочет учиться просто ради диплома, — с тоской промямлил Вадик. — Почему ты все видишь не так, а иначе?

— Я знаю жизнь, — мама горько усмехнулась. — И поэтому не позволю тебе ехать туда.

— Я должен поехать, — почти неслышно произнес Вадик. — Я поеду за ответом. Это не ее письмо, я знаю.

— Хорошо. Ты поедешь, но после того, как вернешься с юга. У тебя будет еще несколько дней. Что такое три недели, если у вас серьезные чувства? — У нее даже голос зазвенел от сдерживаемой улыбки.

— Я поеду сейчас, — пробормотал Вадик. — Три недели ничего не изменят «в чувствах», как ты говоришь, но зато я ее предам. Мама, это нечестно. — Он взял письмо. «Так вышло… Не поминай меня лихом…»

— А если ты считаешь, что вот это ее письмо — зов, то почему бы мне не считать, что это письмо нечестный прием? Что тебя заманивают? Потому что она молодая и интересная женщина, — отвечая на молчаливый вопрос, сказала мама. — И тебя… м-м, влечет к ней. И там ей ничего не стоит соблазнить тебя, — Мама покраснела. Вадик тихо засмеялся. — Что смешного я сказала?

— Ужасно, мама! «Соблазнить»! Я поеду. Ну что, мне еще раз сказать: «Я ее люблю!» Я повторю — я ее люблю.

— Не верю, что ты любишь ее, не верю!.. Любовь!.. Она основывается на чем–то идеальном в человеке, пусть крошечном, но идеальном. А ты… рохля. Профессионально подготовленная, но рохля. Тебя можно полюбить, только разглядев… А она просто расчетливая девица. Да! Да, Вадик! Ты добрый, ты мягкий, тебя так легко взять в руки… Не обижайся, кто еще тебе это скажет? Но, пойми, брак — это не только радость… близости. Это ответственность, это… ну, ты понимаешь — сотни проблем! И рано или поздно женщина и мужчина становятся, как бы партнерами по общему делу — я говорю о семье, и тогда важнейшими качествами становятся человеческие качества, богатство души, идеальное, понимаешь? А вы с этой девушкой люди совершенно разного уровня! Она просто не поймет твои богатства! Не возражай, я еще не кончила. У вас будет типичный мезальянс, да! Ну, что может дать тебе она, Оля? С ее кругозором, интересами? Да у вас просто несовместимые понятия о счастье!