Геннадий Гор - Корова

— Пустяки, — сказал я и вытер лицо ее фартуком, пахнущим молоком.

— Вы лучше скажите, чем ваш колхоз еще не колхоз. А по–моему, он колхоз на все сто процентов.

— И все–таки вы плохо вытерли, — сказала она, — не вытерли, а только размазали. Идите умойтесь.

— Потом, потом, — нетерпеливо крикнул я, — скажите сначала, какие недостатки, покажите, в чем он еще не колхоз.

— Сначала умойтесь, — сказала она мне, как ребенку, — потом покажу.

— Нет, — не соглашался я, как ребенок, — сначала покажите, потом умоюсь.

— В таком случае, — сказала она, — я вас сама вымою, — и взяв меня за руку, как маленького мальчика, повела в умывальную.

— Теперь покажете? — спросил я.

— Нечего показывать, — сказала она. — Нечего и некогда. Пойдете в поле, увидите сами. А если не увидите, оденьте очки. А потом возвращайтесь сюда и здесь посмотрите хорошенько, и здесь увидите.

— Ничего не вижу, — сказал я.

— Идите, идите. Увидите.

И я пошел. Я иду. По дороге встречаю кулака Луку. И некоторое время мы идем с ним вместе.

— А вы знаете, что такое Япония? — спрашивает кулак.

— Нет, не был, — говорю я, — не знаю.

— А я знаю, — говорит кулак.

— Что такое Япония? — спрашиваю я.

— Япония — это страна, — говорит кулак.

Молчание.

— А я, брат, на японской войне был, — говорит мне кулак, — японцев видел. Они все одинаковые. Рост одинаковый, лицо одинаковое, костюм одинаковый.

— Неужели одинаковый? — спрашиваю я.

— Одинаковый, — говорит кулак.

Молчание.

— Вот бы из них колхоз–то организовать, — говорит кулак, — хорошее бы дело. А то что это за колхозники. Один высокий, другой низенький, один черный, другой рыжий, один красивый, другой некрасивый. У одного две коровы да три коня, у другого ни коровы, ни коня, ни кола, ни курицы. У одного руки, этими руками только и пахать, у других — ни рук, ни ног, ни головы, одна спина, чтобы лежать… Эх, колхозы, колхозы — японское дело!

Мы расходимся. И я прихожу на поля. Поля как поля. Колхозники пашут. Все в порядке. Подхожу еще ближе, это пашет молодежь. Вот Фека, вот Мотька Муравьев, вот Жеребцов, вот остальные. Они работают без особого энтузиазма, но и без лени. Работают как работают. Все вместе. «А чего–то не хватает, — думаю я, — чего, чего?» И никак не могу догадаться — чего?

И я снова осматриваю поле. Кажется, все в порядке. Работают коллективно. Впереди лошадь и двухкорпусной плуг Муравьева, за ним парные и однолемешные — плуг за плугом — не меньше сорока плугов.

С другой стороны поля другая группа молодежи, плуг за плугом, не меньше сорока плугов. Группы переговариваются между собой, изредка переругиваются. «Другое дело, если бы посмеивались друг над другом, — думаю я, — тогда работа бы шла быстрее». Но они работают спокойно, как едят, и медленно, как пьют чай. Обе группы не следят одна за другой, не обращают внимания на то, кто из них впереди, кто отстает, работают, как курят или как плюют. Медленно, медленно, как часы этой работы. Впрочем, ни у кого нет часов. Они работают, как этот день, медленный и жаркий, не столько работают, сколько существуют.

Их медлительность передается моему перу. И я пишу, как они работают.

Но где же старики, да и не только старики? Где остальные колхозники? Здесь только одна молодежь. «Неужели остальные, — думаю я со страхом, — ушли? Не может быть. Женщины пришли, мужчины ушли. Так не бывает».

И я спрашиваю у молодежи:

— Где остальные? Где старики?

— Каждый у себя, — насмешливо отвечает мне какой–то паренек.

Над кем он посмеивается: над стариками или надо мной? Наверное, над стариками. Но что это значит «каждый у себя»? Что это значит?

Я выбираю левую сторону, иду налево, по черному вспаханному полю. Ничего, кроме вспаханного поля! Я смотрю на небо, и оно кажется мне вспаханным. Под вспаханным небом по вспаханной земле я иду под солнцем. Солнце заменяет мне шляпу. Но вот, ноги мои на траве, запаханная земля кончилась и начинается не вспаханная.

Я вижу маленький участок, и маленький старичок на маленькой лошадке пашет маленькое поле.

— Единоличник, — думаю я.

Я прохожу несколько шагов, и снова маленький участок, и такой же маленький старичок на маленькой лошадке пашет маленькое поле.

— Снова единоличник, — думаю я.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок, и такой же маленький старичок пашет на маленькой лошадке маленькое поле.

— Еще единоличник, — думаю я.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок и такой же маленький старичок на такой же маленькой лошадке пашет маленькое поле.

— Что за черт, — думаю я. — Такое же поле, такая же лошадь, такой же старичок. Может быть, я хожу вокруг одного и того же поля и вижу одного и того же старичка. «Леший водит».

Я осматриваю старичка: нет, не тот, у предыдущего была борода седая, а у этого только с проседью. У того была рубашка синего цвета, а у этого только с просинью.

И я высказываю свою мысль.

— А я думал, что земля–то колхозная?

— А чья же больше, — отвечает мне старичок, — конечно, колхозная.

— Как же так, — думаю я, — не стал же колхоз сдавать свою землю в аренду единоличникам. Это же невозможно. Но почему? Почему?..

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок и такой же маленький старичок пашет на маленькой лошадке маленькое поле.

— Тот самый, — размышляю я и всматриваюсь, — нет, не тот. У предыдущего лощадь была вороная, а у этого каряя. Не тот.

И я спрашиваю его о том, о чем уже спрашивал предыдущего:

— А я думал, что земля–то колхозная?

— А чья же больше, — отвечает мне старик прежним голосом, — конечно, колхозная.

— Что за черт, — думаю я, — ну конечно, тот. Тот же голос, тот же ответ, только лошадь другая. Не переменил же он лошадь, пока я ходил.

И я спрашиваю его:

— Скажите, вы сегодня все на одной лошади пашете или меняли ее?

— Все на одной. Зачем же менять?

Но потом он подумал и вдруг рассердился, вообразив, что я его заподозрил в чем–то нехорошем.

— Зачем менять? Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять.

Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький участок и такой же маленький старичок на маленькой лошадке пашет маленькое поле.

Я спрашиваю его, как и предыдущего:

— А я думал, что земля–то колхозная?

— А чья же больше, — сердито отвечает мне старичок прежним голосом, — конечно, колхозная.

— Что за черт, — думаю я, — ну конечно, тот.

Тот же голос, тот же ответ, только лошадь другая. Не переменил же он лошадь, пока я ходил.

— Скажите, вы сегодня все на одной лошади пашете или меняли ее?

— Все на одной. Зачем же менять?

Но потом он подумал и вдруг рассердился, вообразив, что я его заподозрил в чем–то нехорошем.