Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

– Есть, – говорю, – шик и блеск!

– Ну и фокусник, – это он-то мне.

А я ему:

– К какому сроку разрешите? И что написать на торте?

– А ты разве не догадываешься, – говорит, – а еще чародей.

– Ко дню рождения Вани Калашникова, что ли? – говорю.

– Так точно, товарищ кок, – говорит он, глаза при этом смеются, а сам не улыбается. – И чтобы как часы. Есть?

– Есть, – говорю.

Он было пошел, да в дверях остановился, погрозил мне пальцем.

– Могила? – говорит.

– Есть могила! – отвечаю.

И пошел он по своим делам, а я принялся за свои.

Как и надлежало, торт был готов к сроку. Хороший, большой торт, со всеми подробностями. Мы до этого дня по одному разу в сутки высовывали свой глазок на несколько минут из воды, и командир, видимо, любовался красотами какой-то неведомой нам земли. В самый последний день он даже так расчувствовался, что подозвал Калашникова и велел ему посмотреть в окуляр. Тот взглянул и опять посерел с лица. А командир хлопнул его по плечу. Это был знак того, что он в отличном настроении.

– Как ты думаешь, Калашников, с самолетов нас вряд ли увидят? – спросил он его.

Калашников промолчал. Потом мы сели на грунт и в одном из самых свободных отсеков приготовили все к общему чаю. Сели свободные от вахты парни за стол. Командир махнул мне рукой. И я принес свое произведение. «Ну-ну, – думаю, – произошло событие!» Честное слово, мне было даже жалко расставаться с тортом, такой он имел отличный вид. Подношу я торт Ване Калашникову, командир поднимается и говорит:

– Это вам, дорогой товарищ Калашников, в день вашего рождения от всей команды.

И прибавил еще:

– Примите же наше скромное подношение.

А я все торт держу. Растрогался за Ваню чуть ли не до слез. Все ему простил. «Еще бы, – думаю, – в наше-то трудное плавание, на нашей-то игле, да такая интеллигентность. Ну и командир, что за парень!» И еще думаю: «Не обойдется Ваня без слезы, не такой он комплекции, чтобы смехом отделаться». Рассуждаю это я, а он встает и как всегда «не в форме». И еще бы! Чуть ли не вся команда на него смотрит. Закусил парень губу. «Ну-ну, – думаю, – что-то будет». А он говорит, да так спокойно:

– Очень благодарен, – говорит, – я вам, товарищ командир, и всей команде за внимание. Только вышло здесь, по-моему, недоразумение. Рожден я буду только еще через два месяца. Пятнадцатого числа. Это даже в метрике записано. А сегодня, – говорит, – именины мои. Это правда.

День ангела. Но ведь это глупости, предрассудки. Ошибка здесь какая-то получилась, по-моему. Прямо не знаю, как это вышло?..

Кончил он, и я вижу – конфуз получился. Торт у меня чуть на пол из рук не вывалился от такого оборота дела. Положил я его скорее на стол и стою, как дурак. «Что же, – думаю, – это такое! Помню ведь, праздновали мы что-то с Ваней в тридцать пятом году. Как раз в этот день. Неужели это именины были? Ну что за парень! Ай, как подвел меня перед командиром!».

Но тот даже и бровью не повел. Взглянул, правда, на меня так, как будто я нерпа, а он охотник, потом давай смеяться. Уж и хохотал он, ребята, даже платок носовой вытащил, глаза протирал. Потом оправился и говорит:

– Вот и хорошо! Очень хорошо! С ангелом вас, дорогой товарищ Калашников. Это ерунда, что предрассудки. Один раз можно, по-моему справить. Больно уж ангел ваш хорош. Прямо, скажем, прекрасный архангел. Много он сил и бодрости вам придает. Вот мы и должны его отметить.

А потом еще серьезнее добавил:

– Это ничего, товарищ Калашников, что именины. Для дружка, как говорится, и сережка из ушка. Все мы здесь отлично знаем, за что мы вас чествуем. Примите же наш подарок. Садитесь, пейте чай, товарищей угощайте. И будьте и впредь таким же!

Я мигом опять схватил торт, поднес его своему дружку. Пожали мы друг другу руки, и я быстренько смотался в камбуз. Мне-то, уж не до чаю было. Смехота!

На другой день мы уже плыли обратно в свою базу. Только через сутки после этого командир взялся за свои шифрованные радиограммы.

И жизнь у нас пошла по-старому. Я с Калашниковым разговаривать начал, потому что уже спокойно глядел он мне в глаза. Так-то вот, ребята, человека трудно понять даже с десятого, а не то, что с первого взгляда. Подъезжал я к нему с расспросами, что он видел в перископ. А он ответил совершенно серьезно, что видел наши самолеты, и было, мол, это все на маневрах. И черт его знает, врал ли он, поддерживая планы нашего командира, или говорил правду, не знаю, – чужая душа потемки! И плюнул я на это дело и не стал его больше пытать. «Нет у него, – думаю, – доверия к другу. Ну и шут с ним!»

А еще позднее, когда мы подошли уже совсем близко к базе, он заболел, – простудился, что ли. Озабоченный командир поручил мне следить за ним. Я сидел около него и держал у его головы бутылку с холодной морской водой. Потому что у парня был сильный жар. Как только мы подошли к пирсу, там живенько его отправили в госпиталь. Ну, а там, доложу вам, Ваня поправился быстро. Он ведь все же не слюнтяй какой-нибудь был, а наш парень, подводник, нашего закала. Он не сдал-таки и выздоровел. А когда я с ним потом снова разговаривал, он так никогда, и не рассказал, что же по-настоящему он видел в перископе.

Так вот он каков, этот мой приятель Ваня Калашников. Честное слово, я не трепач, но рассказать об этом друзьям, по-моему, нет греха. Не сходить ли нам теперь, ребята, на посиделки? Уже порядком стемнело. А то, что же это такое: приехать в отпуск и не потанцевать с девчатами. Негоже это, по-моему! А что, не вышла здесь еще замуж эта рыженькая, Анюта, кажется? Где она сейчас?

И каждый, сошедший с этой прямой тропинки в сторону хотя бы на один шаг, наверняка попадает в скрытую под ветвями и листьями глубокую яму, западню для крупного зверя, на дне которой торчат несколько острых кольев. Сначала холодок по спине от внезапного падения и тупая боль вследствие разрыва мышц, а потом, после ряда бессмысленных и уже не нужных движений, красный туман в глазах и затем тьма без единого проблеска. Навсегда! Это все из рассказов дорогого сынка. Он – охотник и любит разглагольствовать после удачных экспедиций. Возможно, что это рассказы «охотничьи» и в них не много истины. Однако какими-то путями они идут от жизни и поэтому иногда глубоко западают в память. А есть ли глубина у памяти? Есть, безусловно! Иные события и слова остаются в ней навсегда. Подобно канавкам, выжженным потоками расплавленного металла. Но есть и чепуха, напрасно обременяющая голову. Ну что такое: «и каждый сошедший с этой прямой тропинки…»? Впрочем, это все же глубоко справедливо. Это не дешево звучит. Это жизненная правда. Многолетний опыт охотника, следопыта, лесного человека. Поэтому-то так назойливо и вплетается в мысли!