Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

А, может быть, это вспомнилось и потому, что всякая жизнь есть дорога или тропинка? Прямая или кривая, в зависимости от того, чья это жизнь. И что, если его собственные ноги не стоят на избранной им тропинке. Да, да! В сущности, вот откуда эта навязчивая мысль. Случилось так, что он сошел со своей тропинки. Вольно или невольно? Да и не в этом суть дела. Важно то, что сейчас нога занесена над западней, а другая скользит по самому краю ямы. И он уже теряет равновесие. Да что там обольщаться еще какими-то надеждами! Куда же дальше? Он уже летит к черту в пекло. Падает в эту яму. Откуда же этот острый холодок между лопаток уже в течение месяца. Безумие! Ходит, сидит, работает и все же падает. Падает, падает без конца! Нет, нет, это все что-то не так. Это не на самом деле, не наяву. Это какой-то опасный сон. Но, но… не такой уж опасный, не такой уж опасный! Можно еще схватиться за ветку рукой. Можно еще зацепиться за край ямы. Можно еще… Ах, какая чушь! И зачем все это забивает голову? Как похоже на панику. Хуже, хуже! Это – страх!

Так думает человек, которого его собеседник называет профессором, иногда коллегой, но никогда по имени. Думает и приходит в волнение от своих мыслей. Успокаивается. Потом им снова овладевает волнение, близкое к отчаянию.

– Что же вы молчите, дорогой мой профессор? – говорит в это время его собеседник.

Что на это можно ответить? Иди прочь, проклятый болтун. Я даже не желаю с тобой разговаривать. Ты – враг мой. Самый что ни на есть лютый, и я хочу хорошенько подумать, как бы мне от тебя понадежнее избавиться. Но будет ли это означать, что я схватился рукой за ветку? Нет, нет! Это будет грубая ошибка, ведущая к гибели. И профессор говорит иначе:

– Я задумался. В этой обстановке в голову приходят забавные мысли.

– Это интересно. Что же именно приходит в голову в такой заурядной и будничной обстановке, а?

– Как ни странно, я думал об охоте.

– Вот как? Это действительно забавно. Вы что же, большой любитель этого дела, а? Тонкий знаток?

– Не я, а мой сын.

– Сын? Значит он знаток?

– Ну, уж если на то пошло, так только не знаток. Это ваше выражение подошло бы на бегах или в винном погребе. Он просто зоолог.

– Ах, зоолог! Так, так. Но ведь это что-то из области зоологического сада. А?

– Да, да. Это – его профессия: ловить в разных местах зверей и привозить их сюда в клетках.

– Немного странная профессия. А? Очень даже странная! Ну, на что уж лучше – быть химиком. Вот, например, Вы или Ваш старший сын. Инженер-химик! Звучит-то как, а? И какие перспективы. Простор: изобретай, дерзай. Ведь правда – молодец?

Здесь нужно промолчать. Эта бестия слишком многословна и любопытна. Ну, так и пусть сам болтает дальше.

– Ловит зверей… Нет, не говорите, не говорите! Странное занятие. Определенно странное! Неужели этим можно серьезно заниматься, профессор, а? И даже жить!

– Ну чем же оно странное? Простое и благородное занятие. А есть действительно непонятные профессии. Вот, как при их помощи люди ухитряются жить и даже преуспевать? И еще другим мешать жить!

– А? Это намеки? Намеки, намеки! Ой, шутник. Не острите так, профессор. Прошу вас! Вы же знаете, что я чрезвычайно смешлив. Я же могу умереть от ваших острот, коллега.

– Перестаньте меня так называть! Вы все еще позволяете себе слишком многое.

– Остановитесь, профессор, остановитесь! Сейчас вы будете угрожать. Я уже это чувствую. Нет, нет, вы не должны разрушать уют этого вечера. Нам так много с вами нужно еще обсудить. А? Еще столько волнующих вопросов. Столько нужно выяснить.

– Нечего нам с вами выяснять.

– Напрасно так, совсем напрасно. Не будем ссориться, а? Выпьем лучше. Выпьем, профессор, за удачные профессии. Ведь за этим мы и пришли сюда. А?

«Я пришел сюда за другим. Да и ты тоже хочешь другого. Ты играешь в ловкую игру. Но неужели я пропал? Неужели мне не удастся вырваться?» Это профессор уже не говорит, а только думает. Он трет своей широкой и длинной ладонью висок. Там под кожей слишком сильно пульсирует синяя венка.

Собеседники сидят в углу широкого с низким потолком зала. Их разделяет столик, покрытый скатертью с желтоватыми расплывчатыми пятнами и прожженной дыркой, небрежно замаскированной пепельницей. В зале шероховатые бледно-оранжевые стены, до половины обклеенные прессованным картоном с мелким, уродливо тисненым узором. От этого стены похожи на поверхность старой заржавелой терки. Их не спасают даже розовые росписи на потолке.

К столику полагается третий стул, и он стоит тут же, демонстративно прислоненный спинкой к краю стола. Занято! – свидетельствует такое положение стула. Но новые посетители, появляющиеся в зале, каждый раз считают своим долгом развязно подойти к столику и усомниться в правильности сигнала.

– Видите же, занято, – отвечают им тотчас.

Но не профессор, а его собеседник. Он произносит это почти автоматически, без всякого выражения. И даже не оборачивается. Стоит ли из-за каких-то там бездельников отрывать от профессора внимательные и немного снисходительные глаза.

А тот слегка наклоняется над столом, пытаясь заслонить рукой свое лицо, вроде человека, всю жизнь упорно спасающегося от своих веселых приятелей, которые все же регулярно его обнаруживают, узнают, всплеснув руками, и кидаются ему на шею, чтобы хлопать по спине и произносить свой бессвязный дружеский вздор.

На беглый взгляд собеседники сходят за двух уже подвыпивших друзей, несколько разошедшихся к этому моменту во вкусах к жизни и перешедших поэтому на «вы», но еще находящихся в тисках теплой дружеской внимательности, при которой обращения «А ну-ка, ну-ка, старик?» или «Так-так, коллега!» являются пределом выражаемой симпатии.

Но правым окажется более внимательный наблюдатель, который найдет несоответствие в настроении обоих собеседников и разумно решит не думать о дружбе, глядя на эту пару.

Профессор, высокий грузный мужчина, сидит на стуле, сгорбившись и безвольно расслабив тело. От этого черный, хорошо сшитый костюм из добротного материала висит на нем мешковато. Ему трудно скрыть свое сильное волнение. То ли он чего-то боится, то ли у него случилось горе, то ли он возмущается каким-то необычайным злодеянием. Он потирает своей крупной с квадратными ногтями рукой висок. Иногда отчаянно поднимает кверху густые черные, начинающие нависать над глазами, брови, словно хочет отогнать от себя мучительные мысли. Так же отчаянно морщит нос, точно перед ним на столе вместо пива и закусок лежит нечто мерзкое, с неприятным резким запахом. Он делает это так энергично, что у него каждый раз приподнимается верхняя губа с длинными пышными усами, такими же черными, как и брови и, видимо, ежедневно подправляемыми фиксатуаром, от которого остается незначительный блеск. У профессора отсутствует седина и это дает право думать, что у него крепкий, здоровый волос, хорошие нервы и что в жизни его пока все шло гладко. Тем более становится интересным, чем же так взволнован этот рослый и внушительного вида мужчина.