Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Милый мой мальчик! Ты будешь жить в чудесные годы. Может быть, это письмо будешь читать в квартире, залитой ярким электрическим светом. А я писал его при свете пламени, охватившего большой город на Волге. Помни, как нелегко далось людям твое счастье.

Война, сынок, — это горе, страдания, слезы и кровь. Война — это жертвы. Пусть память о павших борцах всегда будет в твоем сердце. Пусть эта память поможет тебе стать сильным и волевым человеком, строителем и бойцом. Да, бойцом!

В Монгольской Народной Республике я слышал чудесную легенду о том, как великий батор Ленин подарил батору Сухэ золотой меч, карающий врагов, а народу Монголии Ленин подарил социализм. Надо уметь держать этот меч, чтобы в любой час встать па защиту новой жизни от врагов, которые и в твое время еще не переведутся.

И последнее: всегда и везде береги мать. Будь достоин ее, своей гордой и умной, чистой и доброй матери, моей подруги. Люби ее.

Прощай!

Максим Соколенок, твой отец».

Для Алтан-Цэцэг этот длинный-длинный день прошел как в тумане. Поднявшись с постели, она что-то делала, о чем-то разговаривала, куда-то ходила. Под вечер спустилась к Халхин-Голу. Скованный льдом, он лежал широкой белой лентой с большими и жесткими суметами снега. По его берегам стыли тальниковые заросли. Они закуржавели, мороз покрыл каждую веточку белой мохнатой шубой. Где-то в верховье парила наледь. Белый холодный туман облаком поднимался к холодному небу.

Алтан-Цэцэг пошла домой, когда над степью и над замерзшей рекой поднялась заиндевевшая большая луна. В неживом и таинственном лунном свете фантастически блестели снежинки.

Дома окоченевшую Алтан-Цэцэг Тулга долго отпаивала горячим чаем. Потом достала бутылку архи, привезенную из Улан-Батора, налила в пиалу водки и, подавая, сказала:

— Пей. Говорят, помогает и от простуды, и от горя. Алтан-Цэцэг приняла пиалу, зажмурилась и, запрокинув голову, большими глотками стала пить. Огнем обожгло рот и горло. Алтан-Цэцэг закашлялась, уронила пиалу. Не прошло и. минуты, как почувствовала: по всему телу стало разливаться тепло, а голова закружилась и вдруг стала тяжелой. Тулга помогла ей раздеться и лечь в постель. Алтан-Цэцэг заснула, будто провалилась в глубокую черную яму.

На второй день она была на молочной ферме, рассказывала дояркам о завершении Сталинградской битвы, ездила на пастбище и, кажется, выругала пастуха за то, что пасет коров по выбитым местам. И думала, думала… О Максиме, которого взяла война. О себе. О Максимке, который уже учился ходить. Хотела представить свое и Максимкино будущее — и не могла. Мысли, как обрывки аркана, то скручивались, то расползались, то завязывались в узлы, которые невозможно развязать.

Почему-то вдруг в памяти всплыли слова, сказанные директором техникума на выпускном вечере.

— Вы отправляетесь, — говорил директор, — в Большую дорогу. Какой она будет — зависит прежде всего от вас самих. Вы— хозяева своей судьбы. Но хочу, что бы каждый из вас был способен однажды вдруг остановиться в раздумье, оглянуться назад и спросить себя: «Все ли я делаю для общества, что могу, приносят ли мои дела пользу людям, не отстаю ли я от требований жизни и времени?» И тот, кто сумеет поставить эти вопросы перед своей совестью и сумеет честно ответить на них, — легче пойдет дальше, смелее будет преодолевать ухабы и выбоины, грамотнее решать вопросы. Вы закончили техникум, но не закончили образование. Учиться надо всю жизнь. Кто перестанет учиться, кто, как овечка, захочет довольствоваться зеленой травкой, тот перестанет быть специалистом…

Как никогда раньше, почувствовала вдруг себя слабой, никчемной девчонкой, не знающей ничего и не умеющей ничего. «Рационы кормления составить… Выбрать пастбища… Разве это требуется от настоящего зоотехника? Это же всего лишь малая толика дел. А в наказе-завещании отца сыну сказано: «Будь достоин ее, а своей гордой и умной… Гордой и умной…»

Тоскливо усмехнулась и хлестнула гнедого, который от неожиданности фыркнул, присел на задние ноги и, сделав свечку, галопом помчал всадницу домой.

«Будь достоин ее…» Встречный ветер выжимал слезы, но Алтан-Цэцэг гнала и гнала скакуна, словно дома ее ждала неотложная работа.

Зимний день короток. Только прискакала, поставила коня, как на степь навалились сумерки. Пошла к сыну.

Жамбал был уже дома. Он в этот день как бы сбросил со своих плеч десяток-полтора лет. Был оживленный, возбужденный, громогласный.

Алтан-Цэцэг попыталась представить, как Жамбал вчера и сегодня — он двое суток мотался по степи — приезжал на стоянки чабанов и табунщиков. Едва переступив порог юрты — сегодня он не ждал чая, не спрашивал хозяев о погоде, о состоянии скота, о здоровье семьи, как этого требует древний обычай — сразу выкладывал новости, которых люди ждали, которыми жили.

В степи не любят торопыг, как не любят и проявлять излишнее любопытство. Приехавший гость сам расскажет о деле, с каким он явился. Но ради удивительных новостей Жамбал отступал от обычая предков. И еще — ради бумаги, на которой были записаны слова из приказа самого Верховного Главнокомандующего о разгромленных вражеских дивизиях, о пленных солдатах, офицерах и генералах. К бумаге у степняков особое почтение. Бумага — не слова, которые в одно ухо могут залететь, а в другое вылететь. Бумага — документ. Его и пощупать можно, и поглядеть, и за пазуху положить.

— Приезжаю к Дамдинсурэну, — живо рассказывает Жамбал, — говорю ему: наши советские друзья в хвост и в гриву погнали фашистов.

«Пора», — радуется он.

— А твой скакун Сокол, которого ты подарил Красной Армии, попал к гвардейцам генерала Плиева. Это достоверно мне известно. Думаю, что самому командиру не стыдно будет сесть на такого коня. В быстроте Сокол и с ветром может поспорить.

«Да, это так», — отвечает Дамдинсурэн, — но теперь, когда погнали, я готов подарить и другого скакуна. Так что имей в виду, парторг».

— Вот как люди встречают победу. Теперь не надо гадать, почему отступали до самой Волги. Силы собирали. Чуешь?

От избытка чувств, от радости, Жамбал вдруг устроил возню с детьми — с Максимкой и Очирбатом-Ледневым. У Очирбата, маленького сына Чултэма, спасенного русским доктором Лидией Сергеевной Ледневой, не осталось родственников, всех их унесла «черная смерть». После отъезда Лидии Сергеевны мальчика взяла на воспитание семья Жамбала. Жамбал и Авирмид были на седьмом небе: у них появился свой сын.

И вот сейчас, схватив Очирбата-Леднева и высоко подкинув его на руках, Жамбал закричал:

— Пошли наши советские друзья! Никто и ничто их теперь не остановит!

Не видел Жамбал, как сжалась в комочек Алтан-Цэцэг, как затрепетали ее руки, словно крылья у подраненной птицы. Закрыв лицо ладонями, Алтан-Цэцэг выскочила из юрты.