Лев Черепанов - Горбатые мили

Не ровно, сбиваясь, в левый борт, в подрезанную корму «Тафуина» ударял океан, как возмущенный немой. Тут же, на уровне верха вентиляционных колонн, парили, не смея крикнуть, кайры.

— Испачкались? Я сейчас… — испугался Зельцеров. Услужливо, по-лакейски, подскочил к Зубакину с паклей.

Потрясенная, неузнаваемая Нонна не видела, как на плахах, где погиб лев, смешно шлепал ластами, прыгал, упирал во все носик львенок: в ваер, в настил на палубе, в бочки с рыбьим жиром, в сломанную ножку ее мольберта, в туфлю Сереги. Был он совершенно безобидным, прехорошеньким щенком, высматривал, с кем бы пошалить.

Зубакин пригляделся к нему, втянул в себя воздух.

— Куда вы ее?.. — стребовал с Лето болдушку.

Ни мгновения не потеряла Нонна. Кулаки к глазам — смахнула слезы. Громко, вроде издали, позвала Назара и всхлипнула, как злодейски обманутая:

— Товарищ первый помощник! Что же вы?.. А?.. Стоите — истукан. Или это, по-вашему, не изуверство? Я вас после еще больше презирать буду!.. О, бог ты мой! — разрыдалась.

Если может быть изваяние прочного здоровья и вежливости, то Назар как раз походил на него со скуластым, по-сибирски бесхитростным лицом, если еще ко всему не простоватым. Бросил обмывать свой клеенчатый, длинный фартук, и вода из того шланга, какой держал в левой руке, направленно била головки его сапог, тоже яловых и нелегких, как у капитана.

От визгливого вскрика Нонны он про все забыл. О чем думал до избиения львов? Ни о выступлениях ли против крайних мер: никого, даже беспартийных, не списывать с маху, без разбирательства?.. Захотел перекрыть вентиль, а шланг ему не давал пойти. Куда б его?.. Сунул в щель между барабаном и станиной траловой лебедки. Сразу вник в раздумья. «Что же у нас? Хлюпаем здесь! Ничего, Бавин честный малый, не утаит от меня правду — что стряслось с траловой, насколько серьезно? Где могла провернуться? Это для нас очень важно. Дальше что! Одни слесарные работы. То, что есть, восстановим. Не с голыми же руками! У нас станки: сверлильный, токарный. Затем Зубакин обязательно скомандует, что пора идти из Олюторки на окуней, курс такой-то».

Жалея, что понапрасну пропал замах, Зубакин, не поддающийся качке, цепкий, как омар, посмотрел через плечо и не увидел Нонну, хотя она была рядом с ним, в двух-трех шагах, ничто не загораживало ее. Прикрикнул на нее («Везде суется»):

— Твое дело сторона. Цыц. Замри.

— Постойте! — сдерживающе окликнул его Назар и заслонил собой бестолково шныряющего львенка. — Обязательно, что ли, гробить его?.. Прогнать можно. А ну, — протянул руки к болдушке, — отдайте сейчас же.

Зубакин занес ее за себя. А посмеялся-то почему, чего-то стыдясь.

— Сантименты!

Опять они встали друг перед другом. Назар, так же как в начале рейса, не помогал, а, наоборот, мешал. Все оставили львенка, смотрели на них — что будет дальше? Зачем капитану смирять себя? Под каким-нибудь предлогом уступит первый помощник? Он тоже дока. Изловчится?

Случайная усмешка Плюхина вызвала у Назара болезненную ненависть к себе: «Ты все еще такой же, все сносишь от капитана. Не знал бы свое дело, еще туда-сюда».

Обмерла Ксения Васильевна: «Схватятся?..» Во взглядах Зельцерова и Ершилова застыло ожидание: сейчас Зубакин погонит за одно с львенком Назара, и всем станет ясно, что у него в экипаже ни в чем никаких преимуществ. Венка без слов, своим видом, взывал к отмщению, Кузьма Никодимыч придерживал, начальник рации осуждал. Рулевого с бородой викинга будоражило, что могло все кончиться ничем.

Боцману, естественно, дай-подай сильную неделимую власть. Ему бы стоять за Зубакина. Тогда почему втянул в себя шею? Нет, не от испуга! Что вы!

Старший тралмейстер кашлянул и оглянулся. У кока руки повисли. Серега вроде не знал, на кого наброситься. Что же другие-то делали?.. Было печально, тихо. Донеслось басовитое гудение ветра в тросах — оплакивание жертвы. Где-то скрежетнуло.

— Большак, — отпустил Зубакин совсем не зло.

Вообще-то он всех своих окрестил: рыбохоты. Взбунтовался: «Я первому помощнику столько уделил времени в ходовой рубке, а ему наплевать? Может, мой промах в том, что разрешил ему рассуждать, зачем мы в Олюторке? В самом деле, было — оправдывался перед ним, ссылался на траловую, что сдохла. Теперь какое направление ни берет, выходит на нее и в завершение гляди-ка что вытворяет у всех на глазах. Как равный мне!»

Львенок заерзал, начал спячиваться, вытаращил глазенки. Зубакин схватил лом, им тоже можно…

— Ты что? — неистово, по-бабьи завизжала Нонна.

Зубакину понадобилось узнать, с какой стороны ему грозила беда. А позади него обо львенка, об его круглый бок, разбилась струя воды. Он изогнулся. Предостерегающе натянутой вожжой она же задела шоколадное тельце с другой стороны и подтолкнула под зад: беги, не задерживайся, иначе тебе придет хана! Это Назар поднял шланг с водой и направлял ее, когда Зельцеров вслух сомневался, тем ли занялся первый помощник. Бавин стоял на трапе и жалел, что не сделал напор больше. Не настолько, как надо, отвернул вентиль.

К львенку подбежал Венка.

— Куда-аа! Вернись мне!.. — озверел Ершилов. А на это никто никакого внимания. Как будто так должно было произойти.

— Не хватает у него соображения, не туда прыгает, — сказал Венка.

Что стало непреложной истиной для предсудкома Игнатича? То, что Зубакин думал об общей пользе. Первый помощник тоже стоял за нее, все свои поступки разбирал заранее, могли повредить они ей или нет. В чем же были отличия? Зубакин у ч и т ы в а л чужую боль, а его первый не о т л и ч а л ее от своей собственной.

«Если бы удалось взять у Зубакина кондовую самость, непрестанную деловитость и прозорливую хватку, а от Назара душевное отношение к людям, тогда, наверно, третий получился бы лучше не надо, — как о невозможном подумал Игнатич. — Только чтобы со временем он не разменял свои качества, не убавилась бы в нем ершистость и… звонкость, что ли. Знаю откалиброванных. «Здравствуйте» у них выходит на свой манер, вроде вступления к нравоучению».

— Львенок-то как рванул, а? — прорвало людей.

— В воде живет и не переносит ее! Никогда б не подумал!

Вздохнув, Нонна тыльной стороной ладони вытерла щеки, испытывая стыд за позднее раскаяние. Опустила глаза: где мольберт? Он весь вымок, от красок стал пестро-красным.

Ни в чем не изменился один Зельцеров. Протянул Зубакину утирку, паклю счел неподходящей. Грубой, что ли.

Ершилов уходил к траловой лебедке.

Кузьма Никодимыч топтался у противоположной стороны пенькового троса, удерживал себя, не подходил к Нонне, чтобы как-нибудь, утешить. Внезапно, как по наитию, вгляделся в мэрээску с той же, как бы потерянной, женщиной, ни на что не рассчитывающей, с ее трудным, неизбывным горем. Чтобы скрыть, кто такая, она сделала из переднего края платка напуск на лоб, на пол-лица.