Лев Черепанов - Горбатые мили

Одинокая мэрээска с немолодой женщиной прекратила рыскать, заходить к «Тафуину» с носа, пытаясь приблизиться. С увеличением расстояния она очень потемнела. Ни капитан, ни рулевой — никто не мог рассмотреть, стоял ли кто у тента или сошел вниз.

Штормило. Намаянный и приободренный Плюхин думал, каким боком к нему повернется рыбалка на новом месте, а также о том, что сдвиги налицо, при Назаре можно жить, знай только разворачивайся, не мельчи… Изготовился проложить последнюю часть маршрута от вершины Олюторки до северных Алеут — упер локти в края свежей штурманской карты, еще не тронутой ничьим карандашом.

Когда «Тафуин» отбросил носом растущий, тянущийся к рубке крутояр, поисковый локатор «засек» камбалу, о чем Зельцеров тотчас же «довел» Зубакина.

Стоило ли брать ее, желтопузую? Мясо водянистое… До свалов с красными кораллами всего ничего, миль двадцать. На них окуни. Плюхин подул в никелированную переговорную трубу…

— Да, да! — рывком, как перед атакой, вскочил с постели капитан, дернул из раструба свисток, только слишком сильно, не рассчитал — порвалась цепочка. Застегивая пуговицы (пальцы сами двигались), он недовольно засопел, потому что не понадобилось кого-то пушить, «брать на притужальник». («Чем опять… первый помощник?.. Нет, мне, понятно, все равно. Хоть чем бы ни занялся. Строит козни?») — Не глупи, старпом, слышь? («Конечно, первому только б не быть под моей пятой. Норовит вывернуться. А я не дам. Ничем не поступлюсь».) Вытряхай из кают добытчиков, гони на ют. А то, понимаешь, они уже… располнели, лоснятся что тебе сивучи на солнцепеке. — Взглянул на щиток с навигационными приборами: курс тридцать два градуса, на тахометре тысяча шестьсот. А что показывает лаг?

Снова отвлек его Плюхин, включил принудительное вещание:

— Я говорю!.. Чья вахта, тралмейстеры? Подготовиться к замету…

Камбала, заслышав над собой бухтенье гребного винта, спешила вылезть из углублений с вулканической присыпкой, отряхивалась на ходу — пускала по боковым плавникам волны, стремилась угодить непременно в середину раскрытого перед ней трала, из него — на продутый всяческими ветрами простор промысловой палубы и дальше, под пронзающую щетку холодного душа. Вроде хотела стать чистой-пречистой, как перед явлением на высший суд, а потом вытянуться во весь рост в новеньких гофрированных ящиках и тем утешить сразу весь экипаж, получающий деньги от «хвоста», то есть от количества и качества улова… Ш-шш, — низвергалась она липкой шевелящейся пастой в приемный бункер, вскоре попадала под нестерпимо яркие плафоны головного цеха, затем на ленту конвейера, ехала к оцинкованному столу, сопровождаемая жестяным выпуклым грохотом волн и лязгом передвигающегося железа, вынуждающим каждого обработчика ссутулиться и втянуть в себя шею, как перед ударом в голову или по голому затылку.

Бич-Раз и Назар молодцевато спрыгнули в кормовой трюм со стенками из тонких труб морозильной установки, осмотрели дощатый настил — настолько ли хорошо вычищен? Вымытой, отсортированной и расправленной рыбе с диковинным, на сторону свороченным ликом предназначалось лежать тут до очередного перегруза, уже расписанной по-сухопутному, по железнодорожным вагонам: в вагоне номер таком-то и в полувагоне номер таком-то… Она не морила себя, нагуливала тело, будучи еще недавно совершенно ничьей, и становилась государственной собственностью, приобрела свойства товара, в недвусмысленной бухгалтерской бумаге из графы «План» перекочевывала в графу «Факт».

Палубников и «духов» первый помощник начал поднимать на помощь производственникам. Сам старался угодить в подвахту с теми, кто почему-либо отставал.

— Никто ничего!.. А разве это нормально? Ничего не предвещает? Того же Плюхина прямо-таки не узнать. Не увивается у моих ног, не заискивает, — раздраженно сказал в пустоту спальни Зубакин, вспугнутый тем, что единство с экипажем вроде перестало существовать.

К меридиану большого окуневого промысла приближался Новый год. Нонна творила в кают-компании зиму: развешивала у подволока золотистую бахрому на тонких нитях, а также иней. Только без какого-либо желания… Обессиленно присела перед сугробом в колючих блестках, вслепую переворошила в общей куче игрушечные шишки и кленовые, по-осеннему хрусткие листья.

Рухнуть бы ей на палубу, заголосить. А где б взяла слезы? Все выплакала.

На собрании она сгоряча отказалась поехать на профсоюзную конференцию.

— Ай, да что теперь!.. — выдохнула. — На кого мне пенять? Сама… Не надо бы…

Перед ней предстала Находка, наполовину заслоненная мысом Астафьева, справа — сопка Сестра.

Каким еще могло бы оказаться Ноннино плаванье?

Раздумывая об этом, она вернулась в то время, когда «Тафуин» поравнялся с буксиром баркентины «Секстан». В трехмачтовой, раздетой донага горемыке, она узнала себя, уже как будто ни на что больше не годную, только на слом. Сразу почувствовала, как больно сжалось сердце. Потом, зачем-то скосив глаза, разглядела: рядом, напротив раскрытых дверей кают-компании, появился Зубакин, все тот же — нахал-буксир с неиссякаемым запасом плавучести. Сразу вся подобралась, сказала едва слышно и ненавидяще:

— Тебе тоже необходимо общение? Я, признаться, очень удивлена, Зубакин. Помилуй!

Он побоялся: не разошлась бы, не остановить ее потом. Укорил за строптивость:

— Это не ты сейчас говоришь со мной. Разве не понятно? Только дай срок…

— Ну, что? Что? Хочешь разломить меня надвое, Да? Таким образом, через колено?

Нонна вскочила, прижала спину к переборке. Зубакин же («Что она? Взбалмошная какая!») прошел до своего кресла, но не сел в него, сказал смеясь:

— Знаешь, кто ссорится-то? Давай беречь наши отношения. Как положено. По рукам?..

Ей попался сшитый из поролона подберезовый гриб. Мало что отшвырнула его, еще прикрикнула:

— Чег-оо?

— Слух у тебя в порядке, знаю.

— Опять ко мне пристал!

— Зачем твои художества? Держи их при себе. Лучше будет.

— Ах вот о чем!..

— Я, конечно, отличаюсь от первого помощника…

— Еще бы!

— Служил в интеллигентнейшем роде войск, в авиации! Созидал Амурск!

— А ты даже не узнал: где я жила, чем? Очень вежливо с твоей стороны…

Родители не мешали Нонне найти себя. Захотела после восьмилетки выучиться на токаря, они ей: «Иди». Почувствовала тягу к живописи — опять то же самое… Перво-наперво, чтобы в художественном училище быть как все, она где-то раздобыла себе расклешенные вельветовые брючки, к ним — туфли с подрезом, брошь, перстень из байкальского лазурита. Встретила влиятельного. Вошла в «вертушку»: стала завтракать наспех, ездить со старшекурсниками за город на этюды, участвовать в разговорах знатоков. О чем? Не все ли равно! Это своего рода шик разбирать — повредила ли оригинальности Рылова учеба у Рериха?..