Юрий Бородкин - Кологривский волок

В настоящее время нахожусь в новейшем зерносовхозе «Фрунзенский», который уже освоил 8 тысяч гектаров земель. Первая весна была трудной, но новоселы не сетовали, а ведь начинать нам пришлось, как говорится, с колышка.

Во время весновспашки водил трактор, сейчас работаю бригадиром на строительстве. Поселок вырастает на глазах, построено несколько сборных домов. А пока мы живем в полевых вагончиках. Нас, например, в купе живет четверо: двое русских, один украинец и один латыш. Еще ждем пополнение из Донбасса.

Никогда мне не приходилось видеть такой живой, интересной жизни.

Юноши и девушки! Приезжайте к нам, не бойтесь трудностей! Степь ждет ваших молодых рук.

Колькина мать, тетя Шура, получив раньше всех весточку от сына, оказавшегося в каких-то неизвестных местах, обеспокоилась: уж по своей ли воле он попал туда? Уж не стряслась ли с ним какая-нибудь история? Она-то лучше других знала его удалой характер, знала, как любит он прихвастнуть, и потому первое его сообщение восприняла с недоверчивой настороженностью, во всяком случае, поначалу предпочитала помалкивать о том, что он покинул Москву. Только соседу своему Федору Тарантину однажды высказала опасение. Тот успокоил:

— Не тужи, Михайловна, дело молодое, везде хочется побывать, все изведать.

— Ну-ка, из Москвы уехал! Пожалуй, в степи-то добра не наживешь — последнее растеряешь. Где хоть находятся эти целинские земли, не знаешь?

— Вот уж понятия не имею. — Тарантин напряженно поморщил лоб, поморгал глазами. — Где-то в сибирской стороне.

— Вишь, куда занесло!

Для них обоих целинные земли простирались в совсем неведомой, непонятной дали, потому что никуда не приходилось им ездить дальше своей станции.

Теперь же, когда о Колькиных подвигах оповестила газета, тетя Шура не могла не поверить ей, тотчас побежала опять к Тарантину, поправлявшему колодезный журавель, затараторила, пошире расправляя перед ним газету:

— Почитай, чего про мово-то Николая пишут! Почитай!

Тарантину понадобилось сходить в избу за очками, долго водил по странице носом, стараясь не упустить какую-нибудь подробность. Наконец одобрительно хлопнул тыльной стороной ладони по газете:

— А я что говорил? Колька — парень-хват, он нигде не пропадет!

— Меня еще взяло сумление сразу-то…

— Нечего и сомневаться, кой-кого в Кремль не допустят, а уж если правительство провожало, значит, дело наиважнейшее из всех дел. Ты смотри, расписался в газете, как будто какой партейный секлетарь, — тыкал в газету заскорузлым негнущимся пальцем сосед.

— Меня Файка-почтальонка обрадовала, как показала нашу-то фамилью по-печатному написанную, так у меня и заплясали буквы те в глазах, и рассыпались, едва на место их собрала.

— Не каждому дозволят через газету с земляками поздороваться, — еще раз похвалил Кольку Федор Тарантин.

Вокруг них начали собираться любопытные, потому что деревня всегда живет ожиданием новостей и их обсуждением. Вскоре собрались около колодца едва ли не асе шумилинцы: получилось нечто похожее на сходку, где вслух читалось Колькино воззвание, а потом газета ходила из рук в руки, так что тетя Шура боялась, как бы она не порвалась, а то и хуже — не исчезла.

Газета благополучно уцелела. Тетя Шура положила ее на вечное хранение за божницу, но часто доставала ее оттуда и, любовно приглаживая сухими ладонями, предавалась отрадным минутам.

В самый разгар лета, в самый сенокос шумилинский престольный праздник — казанская. Считай, два дня никто косы не обмочит — таково заведение. Первый день справляли семейно, по домам, на другой день кому-то пала соблазнительная идея собрать общее застолье прямо посреди деревни, под березами у бригадирского звонка. Сюда несли столы, скамейки, выпивку и закуску; охотно сходились и свои деревенские, и гости, чего не бывало даже в пору довоенного многолюдия, да, вероятно, потому и потянуло всех к такому единению, что было предчувствие — нынче отшумит широкий праздник и больше уж, пожалуй, не повторится.

Явился с гармонью Игнат Огурцов, без которого немыслимо было веселье; словно специально приурочил отпуск полковник Голубев, всего один раз бывавший после войны в деревне; само собой, не могло обойтись такое дело без Охапкина, приехавшего на машине с Сергеем Карпухиным, для председателя всяк дом открыт. Были тут и случайные гости: тракторист, налоговый агент, какой-то рыболов, поднявшийся от реки на призыв гармони, так что, когда Вовка Тарантин стал нацеливать кстати привезенный из города фотоаппарат, ему пришлось долго пятиться, чтобы всех вобрать в кадр.

Дружно, в полную волю, как позволяла улица, грянули песню. Что бы делали без Игнатовой гармони? Кажется, никогда он не играл со столь вдохновенной легкостью. Фронтовики потребовали «Катюшу» — он, сам раненный и контуженный, живо тряхнул буйными кудрями, с готовностью, с какой-то особенной даже страстью пустил пальцы по ладам. Нет, рано было еще списывать Шумилине, если старик Соборнов, не знавший слов песни, и тот шевелил губами. И хотя добрая половина собравшихся были только гостями деревни, сейчас, при общем воодушевлении, как бы возрожденном чувстве родства, жизнь под вековыми прародительскими березами казалась устойчивой.

Сергей степенно сидел рядом с женой, поглядывая на другой конец стола, и та песенная Катюша представлялась ему Катериной Назаровой, приехавшей гостить к сестре. Для всех осталась тайной его давняя, еще застенчивая влюбленность в нее, когда он вот так же на колхозных праздниках словно бы обжигался, встречаясь с ее золотисто-карими, усмешливыми глазами, когда у нее в избе на вдовьей свободе собирались девчонки и парни слушать пластинки, учиться танцевать. Она была старше годами и не могла всерьез подпускать его к себе, уехала с уполномоченным Макаровым в дальнее село Павлово, на его родину.

Катерина первая вспрянула из-за стола, пустилась плясать, взмахивая платком. Мужики одобрительно прихлопывали в ладошки, тоже не без интереса поглядывали, а она подзадоривала припевкой:

Чье сердце не тронет гармонь, особенно вечером, на закате дня! Где же тут усидеть, если ноги сами ходу просят: сразу несколько человек сбилось в круг, даже Иван Иванович Охапкин не утерпел, неумело топтался, поддерживая галифе. Сергей не хотел уступить Катерине, азартно дробил перед ней, встряхивая русыми волосами. Но веселье неожиданно оборвалось…

Сошлись, на беду, за одним столом Егор Коршунов с Иваном Назаровым, обычно старавшиеся избегать друг друга. Егор, пока был трезв, сдерживался, но по мере того как хмелел, все придирчивей буравил взглядом Ивана, и в глазах его накалялся горячечный блеск. Ему ли было подниматься против Ивана, если из больницы отпустили домой уже по первой группе инвалидности, как он считал — помирать.