Юрий Бородкин - Кологривский волок

Она расцедила молоко, бесшумно ступая, внесла кринку в горницу, чтобы сын мог попить, когда встанет. Задержалась возле его постели. Уткнулся русым чубом в подушку, сладко всхрапывает — где уж будить. Говорит, в училище-то в палатках спали, в избу не идет — закаляется. Пиджак и брюки брошены на сундук, грязные ботинки оставил у порога, видно, шел по росе, а после пыльной дорогой. Каждый вечер бегает в Ильинское, ничего не отдыхает, а скоро снова на военную службу. Варвара Яковлевна любовно потрогала висевший на плечиках китель и значок, на котором были написаны крупные буквы: ВЖУ, а пониже год окончания училища — 1954. Ее сын, который совсем недавно был обыкновенным деревенским мальчишкой, стал офицером: вот они, погоны лейтенанта с двумя звездочками. Это ей утеха за материнское долготерпение, всю жизнь она греблась, как против воды, ради них, детей. Вспомнишь войну, глянешь из отдаления на горевое солдаткино житье, так слезы навертываются. Ребята еще были постарше, покрепче, а Верушку, эту могло погасить, как свечку на ветру, чудом удержалась. Теперь разлетаются из родительского гнезда один за другим. Алексея-то больно уж далеко назначили, в какую-то Тюмень, в сибирскую сторону: дело военное, не побрыкаешься.

Стала ставить кринку на подоконник, увидела фотокарточку, торчавшую из складного зеркала. Приятно изумилась: Анечка Филатова, которая в ильинской библиотеке! Вот какая присуха у него в селе! Приезжая, образованная, всегда вежливая. Завела в Шумилине передвижную библиотечку, книжки приносит. Походка у ней проворная, личико улыбчивое, волосы как шелк. То-то замечала Варвара Яковлевна, что вроде бы стесняется она, когда здоровается с ней. Может, снохой станет, если всерьез у них, радостно и тревожно подумалось ей.

С придирчивой внимательностью разглядывала фотокарточку и не находила изъянов в предполагаемой невестке, одобряла выбор сына. Тихая улыбка блуждала по ее лицу, словно повеяло на нее собственной молодостью, и брало сомнение, была ли она сама такой молодой до красивой? Нет ни одного снимка, который мог бы напомнить себя прежнюю.

Сын пошевелился, почмокал во сне губами. Варвара Яковлевна стыдливо, как будто подсматривала самое сокровенное, замерла, по крепок был зоревой сон. Положила фотокарточку на место, успев посмотреться в зеркало и, пожалуй, впервые так пронзительно почувствовала свою преждевременную старость. Куда подевались ее волосы? Вот он, жалкий узелок на затылке. Где румянец на испитых щеках? Навсегда отцвел. И голубизна в глазах вылиняла. «На что мы похожи стали! Лучше и вовсе не смотреться, — побеспокоилась она неожиданным сравнением. — Все в них, в деток, перешло, были бы они-то счастливы».

Она взяла ботинки, вымыла их у крыльца и поставила сушиться. Завтракать было некогда, завязала в платок ломоть хлеба с огурцом. Бабы уже собрались у конюшенного заулка, слышны были приглушенные голоса, как будто замышлялось что-то тайное. Потянулись одна за другой по лавам через реку в бор, еще сумеречный, по-осеннему настороженный. Долго, с добычливой настойчивостью шли малопроезжим в эту пору Кологривским волоком. Такая грязина, что бензовоз, пробиравшийся в Завражье, засел по самые подножки. Что за шофер нарвался в одиночку? На лошади и то едва проедешь, а по-нынешнему надежней всего трактор с салями и зимой и летом.

На грибы подгадали как раз к тому моменту, когда развиднелось по-настоящему. Солнца не было видно, но его свет уже приподнимал край неба. Стали разбредаться по сторонам, аукаться, пугая непроснувшийся лес. Пустились наперегонки, как стадо, попавшее на озимь: поскорей бы нахватать корзины — неурочный час короток. Иной берет грибы — отдыхает, а тут колхозная работа дожидается.

Варвара Яковлевна первым делом обежала свои места по редкому сосняку с примесью березок; попадались маслята и белые, ядреные, темно-головые, заметно тяжелившие корзину. Никому не откликалась, хотелось побыть одной, порадоваться грибной удачливости, поберечь в себе то удивление, которое вызвала у ней Анечкина фотокарточка. Уже сейчас она с материнской озабоченностью прикидывала, что будет впереди. Жениться Алексею рановато, может быть, уедет да поглянется там другая. Да зачем же от добра добра искать? Лучше бы Анечка, эта на виду. В дом она, конечно, не придет, уедет с ним. А жаль. Что за жизнь такая колесная началась? Не держатся люди на одном месте, и своих деток не удержишь.

Дробил дятел. Солнце косо просеивалось сквозь сосны, поднимая с земли пар. Под ногами то шуршал опавший лист, то мягко проседал белый мох; на лицо липла паутина. Корзина натянула руку. Варвара Яковлевна остановилась в черничнике, торопливо похватала переспевших ягод с хлебом; вместо питья съела огурец. Чуткая настороженность леса почему-то не успокаивала, напротив, тревожила сердце: так много было в ее жизни невзгод, что и редкие радости вызывали у ней какую-то недоверчивую опасливость, словно они были ошибочны. При большой семье, при такой хлопотливости, она даже ходить обычным шагом разучилась — все впробеги. Сейчас, в минуту лесного одиночества, сделала себе малое послабление — присела на валежнику, перебирая свои заботные думки, которых было несчетно, как звезд в небе.

Спохватилась, когда голоса грибовиц покатились обратно к реке: наверное, решили, что она раньше всех ушла домой. Еще раз обшарила взгорок, добрала корзину, увязала ее фартуком, взвалив на плечо, поспешила догонять подруг своей неутомимой прибежкой. Взмокла, а не догнала. Когда шла по лавам, кружилась голова от быстрого течения под ними. В гору к деревне едва поднялась, да своя ноша не тянет. Глянула в луга, где был разостлан лен, — там уж поднимают и вяжут его Леонидовна с Прасковьей Назаровой, к ним направляется и Галина Коршунова, перелезая через огород.

И не дошла до дому — сунула корзину в предбанник, успев подумать при этом, что завтра суббота. Верушку отпустят из школы на выходной, и надо будет протопить баню да воды нагреть побольше, чтобы заодно простирнуть белье. Семья не мала, Сергей хоть и живет у тещи, а спецовку стирать все несет матери.

Ни минуты не передохнув, снова спускалась она к реке, туда, где на зеленой отаве половиками лежал отбелившийся лен, ждавший ее проворных рук. День только начинался.

Совсем было присмирело Шумилино с его престарелыми жителями, но что же вдруг так встревожилась деревня? Что за наступление идет на нее, сопровождаемое ревом моторов? Уже близко, километрах в полутора за полем, урчат, широко расталкивая в стороны деревья, могучие бульдозеры, разравнивают песок и гравий грейдеры, а напролет через деревню, проторив пыльную дорогу, будто наперегонки, гоняют самосвалы. Раньше гравий возили со станции, весной стали брать его на Каменном броду; тут же и песчаный карьер разработали. От зари до зари подгрызают берег экскаватор и ковшовый погрузчик. Идет строительство шоссейки, и, не дожидаясь его окончания, потянулись в Ильинское машины с длинными бетонными стволами высоковольтных опор. Это еще для чего? И так столбов-то нагорожено, проволоки напутано: с одной стороны дороги — телефонные, с другой — радио, прошлый год его провели. Подбадривает притихшие избы голос далекой Москвы из динамиков. Только слушай, и песню споют, и про политику расскажут, и про сельские новости. Да и собственными глазами видно, что жизнь шибко стронулась с привычной колеи, побудоражена, как песчаный берег под деревней.