Юрий Бородкин - Кологривский волок

Ребята, вроде Генки Носкова, затевают возню с девчонками, заигрывают с ними — такой визг-крик подняли, что небось в деревне слышно. А в минуты «перемирия» девчонки запевают песни, голоса у них звонкие, чистые, кажется, возносятся в поднебесную жаворонковую высоту: слушаешь — и душа как бы вздымается.

Живут девчонки в просторной избе Клавы Акулиной, купленной председателем специально для городских рабочих; по вечерам ходят говорливой ватагой под гору купаться, после устраивают танцы под радиолу: всю траву у своей завалинки вытоптали до последней былинки. Шумилинским жителям они не докучают, наоборот, девичьи голоса, песни каждому трогают сердце напоминанием собственной молодости; одного жаль — недолго побудут, пощебечут, как ласточки, да откочуют к себе в город, на целый год примолкнет веселая Акулина изба, в которой и раньше собирались беседы, притихнет и вся деревня с ее престарелыми жителями.

Кончился сенокос, началась жатва. Девчонки теперь работали на зернотоку в Ильинском, а Сергея Ерофеев попросил сесть на комбайн, поскольку сушь стояла такая, что рожь начинала осыпаться: видно было, как из-под мотовила брызгами отлетают зерна. Тут уж не побалагуришь, да и не с кем. С утра, лишь обсохнет роса, два комбайна ходят кругами по полю, словно гоняются друг за другом и никак не могут поравняться. Солнце палит нещадно, хоть бы зонтик приладить над комбайнерским мостиком. Лица комбайнеров бронзовы, но сейчас они покрыты мучнистым слоем пыли, так что виски и брови кажутся седыми; воздух сушит рот и ноздри, едкий пот пропитывает рубашку. Жатва. Страда. Даже в машинный век все так же солоно добывается хлеб. Ради него люди забывают об усталости, памятуя, что летний день год кормит.

Сергей подогнал комбайн к сцепу из тракторных тележек, открыл заслонку бункера — золотистой струей потекло спелое зерно, подставишь ладонь — бьет, как горячими дробинками. Донимает жажда. Сергей высоко вспрокидывает канистру с нагревшейся колодезной водой и пьет прямо из горлышка, вода сбегает по шее под рубашку, но нисколько не холодит.

Рядом останавливается второй комбайн. Сашка Кудрявцев, плотный, коренастый малый, тоже бросается к канистре, жадно льет в себя воду, поотдышавшись, признается:

— Сколько ни пей — не напьешься. И двигатель перегрелся.

Грудь у Сашки накалена докрасна, кажется, плесни водой — зашипит.

— Дождичка бы сейчас, — как о чем-то неисполнимом говорит он.

— Надо с этим полем управиться.

— Завтра Старовское начнем?

— Ага.

Схоронившись в тени под тележкой, оба курят с наслаждением и с надеждой поглядывают в знойное небо — не появятся ли облачка, пусть бы и не дождевые, лишь бы заслонили солнце. В перегревшихся радиаторах, как в самоварах, взбулькивает вода.

По дорожке прошли, помахивая бидончиками и корзинками, горожане-отпускники.

— На вырубку по малину идут, — сказал Сергей. — Нынче, говорят, ее облом.

— Я уж не помню, когда и ходил по ягоды, — без сожаления махнул рукой Сашка. — Ну что, по коням?

— Да, — позасиделись, — ответил Сергей. — У деда Якова на этот счет была любимая поговорка: сидя волока не переедешь.

Они не завидовали ягодникам, потому что дело, которым были заняты, считали важнейшими, и все остальное по сравнению с ним казалось сейчас пустяками. Чуть поостыли двигатели, и снова с утробным гулом тронулись по загону комбайны, широко загребая мотовилами рожь…

Вечером Сергей еще не вошел в деревню, как его перехватила Лизавета Ступнева, напомнила о своей просьбе:

— Не привезешь ли дрова-то? Ведь давно обещал.

Верно, обещал, и не одной ей: кому откажешь в своей-то деревне? Да нет свободной минуты, особенно теперь.

— Привезу, Николаевна, вот поосвобожусь и привезу.

— Я думала, пока здеся работаете, дак оно сподручней.

— Сегодня не могу: сено надо теще дернуть.

— Знамо, тебе все некогда, — вроде бы соглашаясь с такими обстоятельствами, сказала Лизавета, но тут же начала опять упрашивать: — Люська должна у меня послезавтра приехать, мы бы с ней перепилили, если будет привезено. Уж не откажи, дрова-то рядышком, вот по мельничной дороге.

Не сумел отказаться. Завел трактор да погнал в лес. Почти один накидал тележку березовых дров — велика ли помощь от Лизаветы, одна суетня. Благо, что сгружать не руками: поднял кузов гидравликой — и вся недолга.

Лизавета затащила в дом, стала угощать, денег сколько-то пихнула в карман. Конечно, понять ее благодарность можно, дело сделано большое. Сергей выпил стакан водки и закусил наспех, а деньги незаметно оставил на столе.

Ткнуться бы сейчас головой в подушку, а у крыльца уже поджидают с вилами и граблями теща с Татьяной: надо ехать по сено. И снова тарахтит трактор, скатываясь под угор в речную пойму, вон разбежались по ней копенки, скоро ли подберешь их.

Уж солнце гасло за лесными увалами, когда возвращались домой, а из-за Песомы синим валом катилась туча, все распухая, увеличиваясь в размерах, и где-то там, в бору, порыкивал гром.

Разве мыслимо обмочить целый воз сухого сена? Забудь, что усталость валит с ног. Начался аврал: кто подавал сено вилами, кто принимал его на повети. Прибежала на помощь мать, даже Павлик мешался в ногах у взрослых. А туча пучилась уже над самой деревней, ее полосовали змеистые молнии, и гром уже ударял с безудержной силой. Только-только успели попихать сено, как вслед за ураганным порывом ветра хлынул ливень.

Все попрятались под крышу, стояли на пороге повети со счастливыми лицами, выбирая из волос сенины, а Сергей, скинув спецовку, остался под проливным дождем. Не хотелось трогаться с места: пусть льет-поливает, потому что умотался до последней степени, до дрожи во всем теле.

Теща была рада, что управились до дождя, благодарила Сергея как спасителя, и он знал, что за ужином ему будет положенное в этих случаях угощение, знал, что не откажется от него после такой адовой работы. Страда.

В один из последних дней августа в Шумилине появился райкомовский «газик». Но привез он не районное начальство, а отпускника Виктора Ивановича Морошкина. Да, и в городе и в деревне его давно величали по имени-отчеству, должность он теперь занимал совсем серьезную — главный инженер института «Облколхозпроект».

Машина через полчаса укатила обратно. Сам Мирошкин в благодушном настроении вышел на улицу и долго со снисходительностью большого человека озирал свою изредившуюся деревеньку. Он заметно раздобрел и выглядел довольно монументально в светло-коричневом, хорошо отглаженном костюме, особенно когда закладывал руки за спину. Кроме того, ему придавали солидности медлительные начальственные манеры и очки в золоченой оправе, которые он стал носить недавно. Не зря тетка Липа гордилась сыном — высоко поднялся, и кто знает, на какую еще высоту взойдет.