Юрий Бородкин - Кологривский волок

На Лапотной дорожке отдыхали. Серега обвязал фартуком дедову корзину, а в свою навтыкал липовых веток и согнул их под ручку. Дед курил, полулежа на обочине.

— Худо мне, — снова пожаловался он, — грудь калит, ровно бы углей насыпали.

— Ты отдохни, отдохни, — забеспокоился Серега. — Как-нибудь доберемся до дому, корзину я донесу.

Испарина покрыла землистое лицо старика. Седые, с прозеленью усы и борода напоминали цветом еловый мох. Теперь, когда он исхудал, его раздавленные работой ладони с плоскими ногтями казались несоразмерно большими. В этих руках железо было послушно, как воск.

— Болты, которые Иван просил сделать, готовы. Возьмешь там на верстаке, — сказал он, словно отдавая последние наказы. Только не все нарезал: нет у меня лерки на три четверти дюйма. В мэтээсе, чай, найдется. Видать, с машиной большая у него канитель.

— Где теперь запчасти найдешь? Весь утиль, говорит, перерыл.

— Хотелось мне сводить тебя еще в одно грибное место, туда, к Мокруше. — Он посмотрел в даль дорожной просеки, где в теплой дымке светились березы. — Пошли, что ли? Сидя волоку не переедешь.

Серега взял корзины наперевес через плечо. От тяжести грибов они поскрипывали в такт его шагам. Яков Иванович шел следом за ним, тупо смотрел, как печатают тропку Серегины сапоги. В уставших глазах не унималось мельтешение. Дышалось трудно, расстегнул воротник толстовки. Тянуло снова присесть на пригретую траву. «Зовет землица, зовет», — грустно думал старый кузнец.

Прямо на дороге случайно заметил он маленький груздок-крепыш, подобрал его и, зажав в ладони, до самой деревни нес, как последнее свое утешение.

Хоронили деда Якова дождливым сентябрьским днем. Ленька не ходил вместе со всеми на кладбище в Ильинское и дома оставаться боялся, сидели с Верушкой у Назаровых.

Домой вернулись к вечеру. В избе побывало много на­роду, истоптанные половицы производили впечатление какой-то нежилой пустоты. За переборкой тихонько плакала мать. Ленька, примостившись у подоконника, смотрел, как катятся по стеклу мелкие капли. И Мирской пруд, и дома, и деревья казались мутными.

Пришел Гриша Горбунов. Изба вздрогнула от его голоса. Зашуршал в кути мокрым и твердым, как с мороза, кожаном. Вода хлюпала у него в сапогах: до нитки вымок в поле. Ленька слышал, как он успокаивая мать:

— Плачешь, сестра? Господу угодны твои слезы, ибо сказано: слезы очищают душу. Воззови к Иисусу, и он избавит тебя от скорби.

Мать не отвечала, лишь прерывисто вздохнула и продолжала плакать.

— Вижу, помешал тебе.

— Оставайся, чего уж бродить по дождю, — сказала мать. — Полезай на печку, обогрейся.

— Сначала я помолюсь за упокой души раба Якова и за тебя, сестра.

В переднюю Гриша вышел босиком, длинная, потемневшая от воды рубаха болталась навыпуск. Встал против иконы, пригладил рыжую бороду и липкие волосы на голове, вполголоса начал молитву. И, как всегда, трудно было разобрать ее слова, потому что посиневшие Гришины губы шевелились все быстрей и быстрей, как будто их била лихорадка.

Потом он достал из сумки книгу и, забравшись на печь, стал читать. Глухой, бубнящий голос вспугивал вечернюю тишину избы.

— Вот слушай, что говорят нам святые отцы, — снова поучал он мать. — «Зачем изнемогаешь в скорбях? Разве не знаешь, что многи скорби праведным, и они испытываются ими? Если мы грешны, то потерпим оные, как достойные того». Видишь, чему учат они овец Христовых? Велики грехи наши, забыли бога, вот и посылает он нам испытания. И, видать, конец войне будет не скоро, — пророчествовал Гриша. — Закончу ныне пасти и пойду в Печерскую лавру, пешком пойду.

Ленька не мог понять, о какой лавре говорит он, и не мог представить, что до нее от Шумилина тысячи километров. Непонятный человек этот Гриша Горбунов. Лежит на печке, где умер прошлой ночью дедушка, и не боится. Уже похрапывать начинает.

И книги у Гриши непонятные, церковные. Если завтра будет такая же непогодь, сумка его весь день провисит на крюке в кути: можно будет почитать. Сейчас она лежала на столе, и из нее торчала еще книжка, в черной и гладкой, как яловое голенище, обложке. Любопытство разбирало. Озираясь на печку, Ленька достал ее, открыл наугад, с трудом разбирая слова, начал читать.

«На горах азонских стоит дуб мокрецкий, под тем дубом стоят тринадесят старцев со старцем Пафнутием…»

В избе было сумеречно. Мать ушла доить корову. Горбунов громко всхрапнул и заворочался на печке. Леньке сделалось жутко. Он торопливо сунул книжку в сумку и опрометью выскочил на поветь, уткнулся в сено. Внизу мать поругивала Лысенку, вызванивали о подойник струйки молока. По дранке вкрадчиво шелестел дождь. «На горах азонских стоит дуб мокрецкий…» — началом сказки звучали слова. И представлялся тот могучий дуб одиноким на голой горе. Нескончаемый дождь поливал его. Под дубом неподвижно застыл продрогший старик, похожий на деда Якова. Ленька подумал о том, как холодно и неприютно лежать деду в сырой осенней земле, и стало до слез жалко его. Он прижал к глазам кулаки и захныкал.

В первых числах сентября появляется в Шумилине налоговый агент Веня Сухорукий: разносит по домам платежные извещения. Неблагодарная служба. Никто не рад ему, более того — некоторые недолюбливают, как будто все дело в нем. Разве не понимает он, что люди отдают рубли, сбереженные потом и кровью? И разве легко ему принимать эти рубли из рук многодетных солдаток и вдов? Ничего не поделаешь — война. Вот и ходит Веня по деревням, собирает налоги.

Ходить ему трудно — правая нога загребает внутрь носком. Это от рождения. И пальцы правой руки высохли, как бы вытянулись в судороге. По походке его за километр узнаешь: раскачивается всем телом, больная рука дергается, как на привязи…

Карпухины завтракали, когда Веня проковылял мимо палисада. Мать растерянно положила ложку, как будто появление его было неожиданностью, и отодвинула блюдо с брюквенницей, заранее освобождая место для Вениной полевой сумки.

— Приятный аппетит! — тонким, бабьим голосом пропел Веня, переступив порог. Виновато улыбнулся, показывая редкие зубы. У него всегда такая жалкая улыбка, вероятно, от постоянного сознания своей физической ущербности.

С Серегой Веня поздоровался за руку, сел к краю стола рядом с ним, хлюпнул носом. На квадратном, чуточку примятом его кончике настойчиво повисала прозрачная капелька.

— Тебе, Яковлевна, шестьсот пятнадцать рублей начислено, — сказал он, достав свои бумаги.

Мать повертела в руках извещение, разглядывая непонятные цифры на обратной стороне листка.

— Что-то больше прошлогоднего?

— Нынче у тебя три ягненка, — пояснил Веня. — На сегодняшнее число надо двести рублей внести.