Юрий Бородкин - Кологривский волок

Несколько поправило дело рождение Оленьки. Она была единственной отрадой для Егора, его утешением к болью. Ведь если самого изводит чахотка, то и ее ждет такая же участь. Как ни странно, но он, отец, непоправимо виноват перед дочерью тем, что породил ее. Зачем зачалась эта жизнь с предопределенной судьбой? Слушая беззаботный лепет девочки, глядя в смеющиеся черные глазенки, он тревожно думал о ее будущем: не сгорела бы раньше срока, как цветок, опаленный случайным заморозком…

Егор брился, отчаянно ширкая по намыленному подбородку опасной бритвой, — чистое наказание, искры из глаз. Сколько ни правь лезвие на оселке и ремне, все дерет; хрустит жесткая Коршуновская щетина, а не поддается. Вовсе бы забросить это занятие, пусть бы росла бородища, как у отца, чтоб только ножницами обхватывать, да каждый день на людях — бригадир. Потому и приходится скоблиться хоть раз в неделю. Он морщился, тихо постанывал, тянул сквозь зубы воздух, проклиная необходимость такого самоистязания. Из зеркала на него смотрел с состраданием и нервозностью в воспаленных черных глазах рано поседевший человек; словно не доверяя своему отражению, он потрогал глубокие складки возле рта и раздраженно прихлопнул к столу зеркало.

Оленька спала в своей деревянной кроватке в обнимку с тряпичной куклой. Есть у ней и настоящая, купленная в магазине, но любит эту самоделку. Галина уехала на савинскую ферму, а из Ильинского должны были приехать за фуражными остатками овса — один колхоз. Егор было повздорил с Охапкиным насчет этого овса: своих лошадей печем будет подкормить. Тот не отступился, мол, теперь нет ни своих, ни чужих.

— Собираешься, что ли, куда? — спросил Василий Капитонович. Он подшивал валенок на другом конце лавки.

— Просто зарос, как черт! Ильинских жду, за овсом приедут.

Василий Капитонович некоторое время молча продергивал дратву, руки его были иссечены бурыми следами вара.

— Дураки зеворотые! Привязали Арину хвостом за рябину, так и вас к «Ударнику». Сено им подай, овес подай… Иждивенцы!

— Один колхоз.

— Во-во, соберите полрайона в один колхоз, вовсе запутаетесь.

— Мне не больше всех надо. Охапкин — председатель, он и распоряжается.

— Своим ильинским потрафляет, на остальное ему наплевать — в пору о выпивке думать. Не могли потрезвей найти человека, — продолжал бурчать Василий Капитонович, не столько беспокоясь о колхозных делах, сколько сожалея о прошлом. — Э-эх, деятели! И так и эдак мудрят, а все идет к нулю. Бывало…

Заметив две подводы, остановившиеся посреди деревни, Егор надел фуфайку и вышел на улицу. С тех пор как Никита Соборнов по старости отказался быть кладовщиком, он исполнял и его обязанности. Сейчас, весной, шумилинские амбары были пусты, остался посевной ячмень да этот злополучный овес.

Егор издалека узнал в одной из возниц Настю. «Куда ее черт принес!» — подумал он, в то же время уличая себя в неискренности. Сколько лет прошло, как они расстались, казалось, перестрадал всеми муками ревности, навсегда смирил сердце, а нет-нет и шевельнется в нем непогашенная искорка. Встретился с ясным, по-весеннему голубым взглядом Насти и нахмурился, словно нарушил какую-то заповедь. Лицо ее было по-девичьи свежо и румяно, рядом с ней Егор выглядел изрядно потраченным, хорошо, хоть побрился.

Сухо поздоровался с ней и с Анфисой Макашиной, повеличавшей его Егором Васильевичем, в сани не сел — шагал впереди подвод, щурясь от синевы снегов. Лошади иногда оступались, проваливаясь копытами чуть не до земли, так ненадежна была дорога. До сарая, где ворохом, прямо на елани, хранился овес, пришлось сначала торить след. Несколько раз пробрели туда-сюда по сыпучему, как песок, снегу: когда задевали плечами друг друга, Егору становилось не по себе, словно кто-то приневолил их к такой близости: сошлись в буквальном смысле на узенькой дорожке Они ли были повенчаны, наречены мужем и женой? Они ли клялись в любви друг к другу, и как могла любовь превратиться в ненависть? Так давно, так мимолетно было их короткое счастье, оказавшееся роковым. Все отошло в такую даль и глубину, что только памятью можно достать, и то не верится, точно не с тобой, а с кем-то другим происходило.

Настя с Анфисой затаривали мешки, Егор таскал их в сани-розвальни, злился, если женщины пытались помочь, подхватывая мешок за углы. Анфиса смекнула, что она — третий лишний, сказала, когда погрузка подходила к концу:

— Настенка, я выеду на дорогу. Пусть моя Марта первая пройдет — она посильней.

Насте почему-то страшно было оставаться с Егором, и в то же время она с одобрением думала о догадливости тетки Анфисы. Хоть словом перемолвиться, правда, по всему видно, что грех ее так и останется непрощенным.

— Зачем ты приехала сюда? — сурово спросил Егор.

— Послали.

— Могла бы отказаться.

— Ты, наверно, забыл, когда я последний раз была в Шумилине.

— И нечего тебе здесь делать. Нечего! — отрезал он.

Конечно, могли нарядить кого-то другого ехать за овсом; сама она сознавала, что, если и увидятся они с Егором, ничего доброго их встреча не сулит: лишнее унижение, потому что неумолимо, навсегда ожесточилось его сердце. Никакой корысти она не имела, ни на что не надеялась, а поступила, может быть, против рассудка.

Настя устало прислонилась к мешкам, лежавшим на санях. Егор курил, сидя на пороге: совсем чужие люди.

— Ведь говорил я Ивану, уезжай, пока до беды дело не дошло… Счастье твое, что ушла ты тогда к тетке в Потрусово: порешил бы я вас обоих из ружья, как пить дать, да и себя заодно, — признался он.

— Что ты, бог с тобой! — изумилась Настя. Ее пугал воспаленный, нервно блуждающий взгляд Егора, даже вздрогнула, когда по драночной крыше с шумом сполз последний ком стаявшего снега.

Егор закашлялся, выплюнул на снег черную от пыли слюну и торопливо, глубокими затяжками продолжал сосать папиросу, как будто его кто-то подгонял.

— Зачем ты губишь себя куревом? Смотри, как колотит кашель, — участливо заметила Настя.

— Пожалела! — Егор язвительно покривил губы. — Езжай. Все между нами поделено. — Помолчал и добавил: — Кроме Шурки. Иван не обижает его?

— Пальцем не тронул.

— Что-то давно не наведывает нас? Ты ему не препятствуй… Езжай, говорю!

Она не чувствовала за собой права возражать или оправдываться перед ним, понимая его болезненную раздражительность, долго смотрела на него с тем состраданием, с каким смотрит мать на бесталанного горемыку сына. Дернула вожжи и, нехотя ступая по разрыхленному снегу, побрела за подводой. Егор с тоскливой злостью провожал ее взглядом.

На черемуху уселась пара скворцов, трепеща сизо-зелеными крылышками, они принялись затейливо пересвистываться. «У них-то, птах беззаботных, небось не бывает, как у людей. Вишь, заливаются на все лады, — завистливо подумал Егор. — А нашего брата иной раз так прижмет, что белый свет тошен».